На берегу Днепра - [33]

— И что же тогда? — улыбнувшись одними губами, поинтересовался Кауров.

— И тогда может все очень плохо кончиться по той простой причине, что вы действуете от имени какого-то несуществующего полковника. А в нашем селе, насколько мне известно, до сих пор еще ни одного полковника не было.

— Не спорю. Может быть, и не было, но… может быть. Его ждут сюда со дня на день.

И он рассказал Ганне, как трое суток тому назад партизанам удалось захватить на дороге ехавшего в Сахновку полковника, по документам которого они и, установили, что он назначен командиром сильно потрепанного на фронте пехотного полка, который также должен быть выведен в район Сахновки. Никита также рассказал, что в их селе будет стоять штаб этого полка и что часть штабных офицеров уже приехала в Сахновку.

— Так что о приезде этого полковника все они уже осведомлены, и в случае чего я им покажу вот этот мандат. — Он извлек из кармана заверенный круглой печатью какой-то документ, написанный на немецком языке.

— А что это?

— Предписание полковника коменданту Сахновки майору Мюллеру с просьбой подготовить для него хорошую квартиру.

— Теперь понимаю! — оживилась Ганна. — Вы как бы посланец этого полковника?

— Совершенно справедливо.

— Умно придумано. Но тем не менее я бы вам порекомендовала не встречаться с Мюллером. Так будет лучше для вас.

— Я и не стремлюсь к этому.

— Ой! — вдруг спохватилась Ганна. — Борщ совсем остыл. Ешьте.

Кауров съел борщ, поблагодарил хозяйку, закурил и, оглянувшись на дверь, приглушенно заговорил:

— А теперь слушайте, что я буду вам говорить… На днях мы получили информацию о том, что ваш отец выдал гитлеровцам двух наших товарищей.

Ганна вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Что я вам могу сказать? Кажется, это верно, — тихо подтвердила она. — И их уже расстреляли.

— Уже расстреляли? — побагровев, переспросил Кауров.

— Да. Вчера в полдень их вывели за село и там, в овраге, прикончили.

Помолчали.

— Дела-а! — сквозь тяжелый вздох задумчиво протянул Кауров. — Человек уже одной ногой в могилу смотрит, а все еще продолжает пакостить. И кому же? Своему народу, своей Родине. Мне очень жаль, что это ваш отец. Поверьте, очень жаль. Но его — я не могу скрыть этого от вас — решено в срочном порядке арестовать и предать суду военного трибунала. С этой целью я и пришел к вам, как к коммунисту и бойцу, за содействием.

Кауров умолк и принялся следить за выражением лица молодой женщины. Оно стало растерянным и жалким.

— Я понимаю вас, товарищ Тихая, — снова заговорил Кауров. — Вам, безусловно, очень трудно. Но… долг прежде всего.

Ганна вскинула голову, строго посмотрела ему в глаза и, вздохнув, сказала:

— Вы хотите знать мое отношение ко всему этому? Пожалуйста! Как отца мне его, безусловно, жалко, но как человека — нет. Он враг своему народу, Родине и своей собственной дочери. И исправить его уже, кажется, никому не удастся. Короче говоря, что от меня требуется?

Видно было, что Ганна говорит то, что давно уже решено и продумано ею. В голосе ее звучали и твердость, и уверенность в своей правоте, и боль, и желание поскорее покончить с этой трудной и мучительной жизнью под одной крышей с отцом, ставшим для нее чужим и непонятным человеком. Но все-таки это был отец, и поэтому пальцы молодой женщины дрожали, когда она произносила эти слова, и голубая жилка на виске часто-часто билась.

Кауров молчал.

— Если я не ошибаюсь, то Колодченко просил меня оказать вам содействие. Что же я должна сделать?

— Видите ли… — несмело начал Кауров. — Мне рассказывали, что ваш отец сидит ночью под семью замками и попасть к вам в дом не так уж просто.

— Да, — подтвердила Ганна.

Видимо, у нее болела голова, потому что она поднесла руку к виску и зажала ею пульсирующую голубую жилку.

— Поэтому я хотел бы попросить вас… — он снова замялся, умолк.

— Ну, ну! — поторопила его Ганна.

Кауров молчал, соображая, как бы помягче передать ей свою просьбу, но ничего подходящего на ум не приходило, а потому и сказал прямо:

— Сегодня ночью вы должны открыть нам дверь.

— Я этого сделать не смогу.

«Не хочет», — впервые за все время усомнился в ней Кауров.

— Дело в том, — продолжала она, — что ключи от обеих дверей он держит у себя. Так что этот вариант отпадает.

— Н-да… — протянул Кауров.

— Ну, а если вы откроете окно? — барабаня пальцами по фанерной крышке стола, прервал ее размышления Кауров.

— Открыть окно… — машинально повторила она, все в той же глубокой задумчивости смотря куда-то через окно вдаль и зажимая рукой трепещущую на виске жилку.

«Откажется», — подумал Кауров.

— Ну что ж! — вдруг бодро и решительно заговорила она. — Коль все так сложилось, я открою. Когда вы придете?

— После двенадцати.

— Хорошо. Я буду ждать.

— А попутно, товарищ Тихая, мы заберем из магазина вашего отца кое-какие продукты. Соль, например…

— Это ваше дело.

— Тпр-ру ты, дура, стой! — донеслось со двора.

Кауров встал. Во двор въехала запряженная в телегу лошадь. Возле нее, держась за уздцы, шагал пожилой крестьянин в рваной поддевке. Лошадь рвалась куда-то в сторону, не останавливалась, и крестьянин стал злобно бить ее кулаком по морде.

— Опять Машка капризничает, — наблюдая эту картину, сказала Ганна.