На белом свете. Уран - [161]

— Не собираюсь я жениться, — буркнул Чугай.

— Да разве ж можно, чтоб такой мужчина пропадал? Ты, Поликарп, еще кого-нибудь осчастливишь.

— Поздно уже, Христина.

— Коляда ведь женился на Меланке и двух сыночков каких имеет! Как два солнышка!

— Мне уже не светит…

Скрипнула калитка. Поликарп с ботинком в руке вышел в сени — и зашаталась под ним земля, покосились стены с венками лука и вязанками кукурузы.

— Здравствуй, Поликарп…

Он пропустил Марту в комнату.

— Здравствуй… — Положил ботинок на стол и придвинул табуретку. — Здравствуй.

Стояли друг против друга, словно два изваяния. Смотрели не моргая. Часы на стенке отсчитывали секунды, минуты… Наконец часам надоело, они зашипели и зазвенели: дзинь-бам, дзинь-бам… Восемь раз.

— Садись, Марта, — еле вымолвил имя.

Она обвела глазами комнату: все, как и было, будто вчера уехала отсюда… Печь… Скамейка… Крюк в матице… на нем когда-то висела Стешкина люлька…

— Садись, Марта…

Марта уронила чемодан и упала к Поликарповым ногам.

— Прости, прости… или убей…

Чугай хотел поднять ее, но она прижалась щекой к его колену и плакала. Все-таки Поликарп развел ей руки и легко поднял, усадил. Прихрамывая в одном ботинке, принес Марте воды. Марта долго пила, исподлобья смотрела на Поликарпа, будто боялась: как только оторвется от кружки — случится что-то ужасное.

Чугай закрыл глаза, отошел к дверям и опять посмотрел: Марта. Его Марта! Она немного изменилась, однако это она. Можно подойти, обнять ее, поцеловать в давно забытые губы… Можно кинуть ее на пол и бить, топтать ногами, срывая свою злость, свое горе… Один шаг, один взмах руки, и распластается на полу эта красивая сука, которая разбросала по свету его счастье, его любовь… Будет извиваться, умолять, кричать, но нет пощады за те годы, окутанные колючей проволокой в колонии, за мать, что ослепла с горя, за Стешу, которая забыла слово «мама».

— Бей! — Медная кружка покатилась по полу.

Кого бить? Ту, которую не мог выбросить из сердца? Марту, которая тащила его, полумертвого, по сизому снегу на плащ-палатке? Марту, которая пришла к нему такой чистой и родила дочь?

Дзинь-бам — еще тридцать минут бросили в вечность часы. Кружка на полу. Ботинок почему-то на столе. Обулся, поднял кружку.

— Зачем ты приехала?

— Не знаю… Выгонишь?

— Из своей хаты еще никого не выгонял. Где живешь?

— В Луганске. С ним… У нас есть дочь… Фросинка… А где… где Стеша?

— Не забыла, как звать? Восемнадцать лет прошло… вспомнила.

— Говори — я лучшего не заслужила!

— Стеши нет… Здесь, в Сосенке, у тебя никого нет. Напрасно приехала.

— Почему? Тебя увидела… Прости меня, Поликарп…

— Я не бог. И без моего прощения проживешь.

— А совесть?

— О совести говорить не будем и о грехах… Какой же это грех: полюбила другого и… уехала. Только не надо было убегать. Сказала б мне — разошлись бы по-доброму. Дочь я тебе все равно не отдал бы, ты могла б еще их дюжину нарожать, а сама хоть на четыре стороны…

— Я… я не знаю, как это случилось, Поликарп… Хоть убей. Я ж любила тебя!

— Любила… Еще сосенская земля с моих сапог не стряхнулась, а ты уже вылеживалась на подушках Ладька. Или он тебя силой взял?

— Нет… Я не могу объяснить, как все произошло.

— Я знаю, как это делается.

— Если бы ты не поехал тогда за теми проклятыми деньгами, то мы б… и до сих пор с тобой… Я не думала убегать с Ладьком, я б возвратилась, и пусть бы ты потом казнил меня за измену… Но я напугалась, когда ты поджег хату… а потом загорелось село. И мы бежали… Я не любила его и не…

— Это сейчас неважно.

— Как хочешь: верь — не верь, а я любила только тебя.

— Ты приехала через восемнадцать лет, чтобы сказать мне об этом?

— Я жалею, что не приехала раньше.

— Марта, не было тебе сюда пути и нет… Ужинать будешь?

— У меня с собой…

— Мне для тебя хлеба не жалко.

Поликарп вышел из хаты, — слышала, как возился в чулане, рубил дрова. Марта расставила на столе тарелки, достала из чемоданчика колбасу, сыр. Чугай принес огурцы, сало, растопил печку.

— Что ты хочешь делать, Поликарп?

— Жарить яичницу.

— Не надо.

— Должен тебя угостить.

— Давай помогу.

— Помогай. — Поликарп отошел от печи. — Ты уже отвыкла от ухвата?

— Привыкну. — Марта сняла жакет, стояла возле печи раскрасневшаяся, улыбающаяся, домашняя.

Чугай резал хлеб, иногда поглядывая на Марту, не веря себе, что это она стоит.

— Нарезал ты, Поликарп, хлеба, как на свадьбу! — вывела Чугая из задумчивости. Потом взяла ухватом сковородку. — На что поставить? Давай вот ту глиняную миску!

Наконец как-то приладили сковородку на столе. Марта вынула из сумочки зеркальце и пудру, начала прихорашиваться. Привычно прищурила глаза (Поликарп помнил, что она всегда щурилась, когда смотрелась в зеркало), напудрила нос, мазнула розовым тюбиком по губам…

«Черт бы их побрал, этих баб, — подумал Поликарп. — Еще час назад валялась в ногах, как шкодливая кошка, а сейчас уже тебя готова увидеть перед собой на коленях».

— Садись, Поликарп. — Не он, а она пригласила его к столу.

Хозяйка нашлась! Надо поставить ее на свое место, — решил Поликарп. Почему это она командует в его доме? Надо было не пускать ее и на порог. Прогнать…

— И ты, Марта, садись, — Поликарп не поверил, что это сказал он.