На белом свете. Уран - [160]

— Поликарп! — крикнула Марта. — Встань! Вста-а-ань!!! Родненький мой! Встань, а то захватит буран!

«Встать! — истошно кричит лейтенант Карагач. — В бой! За Сталина — ура!»

Поликарп лежит в окопе. Бой. Атака. Все бегут. Карагач размахивает пистолетом:

«За Сталина — ура!..»

Чугай сжимает автомат и вылетает из окопа.

— Куда ты бежишь?! — вырывает из прошлого Поликарпа голос Марты.

Нет ни Карагача, ни боя, ни окопа… Марта, его Марта с ребенком на саночках…

Поликарп надевает кожух, подпоясывается и тянет сани дальше, а может, и не одни сани тянет Чугай, а все поле, всю землю с зимой на ней…

С тех пор много отбушевало зим над этими полями, над Сосенкой, в которой Марты уже не было…

Впереди показался старый сосенский ветряк. Может, Марта и не подошла бы к нему, но тропинка повела женщину за собой. Возле этого ветряка они прощались с Поликарпом, когда уезжал он на заработки. Здесь всегда все прощались: когда шли на войну или на службу в армию, учиться в города или на заработки.

Поликарп стоял тогда с котомкой в руке и виновато смотрел на Марту:

— Ты не сердись, что оставляю вас. Заработаю денег, — прикоснулся к топору, обмотанному рушником, — и тогда уже никогда, Марта, мы не расстанемся. Хату новую построим. Куплю тебе зеркало. Вернусь и при земле буду… Дочку береги и себя… для меня… Помни, Марта, что мой свет на тебе клином сошелся.

Марта обошла вокруг ветряка.

«Стешка + Платон = любовь» — прочитала выцарапанное на крыле признание. Кого ж ты полюбила, Стешка?.. Платона… Платон. Это брат Галины. А может, кто-то другой… и Стешка другая… И любят ли они друг друга, или это просто слова? Никто ведь не знает, где начинается любовь и где ее конец. Разве Марта думала, когда вытаскивала из боя Поликарпа, что этот раненый автоматчик станет ее судьбой? Сколько она спасла за войну солдат! Молодых и старых выносила из-под огня, живых и мертвых. Приставали к ней в госпитале те, что возвращались к жизни, — рядовые и офицеры, фронтовики и тыловые писаря, а понравился Чугай. Был молодой, красивый. Лежал на операционном столе, смерть уже витала над ним и меняла на свой манер его лицо: заострила нос, высекла две глубокие морщины возле рта, пригасила глаза — умирай. Но Чугаю было мало шести немецких пуль. Он выжил, а когда начал ходить, Марта увезла его выздоравливать в дом к старенькой бабке на окраине Калача. Выходила солдата и проводила опять на фронт, уже нося под сердцем его ребенка…

Зашло солнце, и растаяла длинная тень от ветряка. Марта спустилась тропинкой к Русавке, обойдя стайку молодиц, стиравших на мостке. Женщины подоткнули юбки и бесстыдно светили тугими бедрами, взлетали над головами вальки: лясь, лясь. Увидели Марту.

— Кто ж это такая?

— К кому это она?

— Ишь, как задом вихляет!

Лясь-лясь — вальки.

Дописав Стеше письмо, Поликарп достал из буфета баночку вишневого варенья и старательно смазал крылышко конверта. Так он делал всегда, полагая, что в дороге конверт обязательно расклеится. Сейчас бросит его Чугай в почтовый ящик и пойдет в клуб. Все равно, что там будет: кино или танцы, лишь бы на людях. Достал чистую рубаху, надел праздничный костюм: Стеша не пускала его на люди одетым как попало. «Ты у меня, тату, красивый и молодой…»

Когда Чугай сбрил бороду, то и Стеша не сразу его узнала. Ходил чернобородый дед, вурдалак, а теперь стоял перед Стешкой широкоплечий, могучий мужчина, с резкими чертами лица, с курчавым, в изморози седины, чубом. «Так вот ты какой у меня, тату! — кричала Стеша. — Я ж тебя никогда таким не видела».

Поликарп подошел к шкафу и боязливо заглянул в зеркало. Ты смотри… Неужели это я? Черт бы меня побрал! Я! Пятьдесят лет за плечами, шесть пуль в груди, и хоть в новобранцы бери.

Сосенка по-своему реагировала на внешнюю перемену Чугая:

— Будет жениться.

— На ком?

— Евдоху Притыку возьмет.

— Да бре…

— Хрест святой!

— Что вы там плетете? До конца веку один будет жить. Он ту, первую, забыть не может. Карточку в сундуке держит и по ночам смотрит.

— Карточку той растрепы?

— Это он бороду сбрил, потому что приедет фотографщик в газету снимать. Мой Стратон каждый день скребется, даже посинеет, а фотографщика все нету.

— А я говорю, что это он кару с себя снял… за тот пожар. Ходил по свету, как проклятый, ожидая прощения…

— Да, да, ему еще мать, покойная Степанида, завещала перед смертью, чтобы грех свой тут перед людьми искупил…

— За всех перемучился. А душа у него чистая…

— Это любовь окаянная довела.

— За ту шлендру пострадал… А за меня ж никто и курятника не спалил.

— А за меня, когда была девкой, Грицько выбил два зуба Ереме Федорчуку. Бывает, встречу Ерему, увижу два железных зуба, и так мне станет весело, будто у мамы побывала…

— Видать, женится-таки Поликарп.

Так, кстати, думала и Христина Савовна — жена бухгалтера Горобца. И не только думала, но и проявляла некоторую инициативу. Как-то, встретившись с Чугаем на именинах, шепнула, что имеет на примете очень славную молодицу в Сновидове.

— Писаная красавица!.. Еще молодая. Так, как и мне, лет сорок пять — сорок шесть.

Вы, конечно, помните, что уважаемой Христине Савовне сорок шесть было и три, и пять лет назад, но не следует быть таким придирчивым.