На белом свете. Уран - [129]

— А мы там сеять начали. Приостановить?

— Нет. Мы не знаем, когда развернется строительство. Сейте, а там посмотрим, — неуверенно ответил Мостовой.

— Нам тех холмов не жалко, земли у нас хватит. Что ж, давай выпьем… За будущее! — Платон поднял рюмку.

Галина уговаривала Платона остаться ночевать, но он попрощался и сел за руль.

— До встречи. О машинах не забудь, Александр! — напомнил Мостовому.

«Двадцать первое столетие… стоит на пороге», — вспомнил слова Шаблея. Долго оно шло до Сосенки. «Уран»! Это краткое, динамичное, резкое слово вмещало в себе страшную силу.

IV

Длинные зимние ночи. Михей Кожухарь думает, что они сотворены для того, чтобы человек мог поразмышлять о жизни. Весной или летом на трудового человека наваливается столько работы, что ему некогда задуматься над чем-то великим и значительным. Придешь с поля или с огорода, рубаха твоя тремя потами пропитана, все тело от усталости будто свинцом налито, упадешь на подушку и сна никакого не увидишь, а Ганна уже будит:

— Вставай, вставай, мой старенький, пора. Завтрак на столе.

А на работе? Только тот, кто ничего не понимает, может сказать, что у бригадира жизнь легкая. Организовывай, мол, да командуй. Организовать Кожухарь еще может, а вот командовать дудки… Как ты будешь командовать теми женщинами да девчонками, если они не только окрика, но даже сердитого взгляда не переносят?! После того как Гайворон снял заведующего фермой, который прикрикнул на доярку, женщины почувствовали за собой такую силу, что теперь все бригадиры обращаются к ним только на «вы». Собственно, Кожухарь и не против таких порядков, но как-то это непривычно.

Раньше, бывало, скажешь: «Почему ты, Соломия, до сих пор не повязала лук в венки? Переработалась?! На бисова батька нам такая работа?!» А сейчас подходи к ней с другой стороны: «Не смогли бы вы, уважаемая Соломия Трофимовна, связать до вечера лук в веночки?» Отвечает: «Пожалуйста». Не было б обидно, если б этой Соломин Трофимовне насчитывалось хотя бы годиков сорок, а ей всего только двадцать. Но порядок есть порядок, и Кожухарь придерживается его.

Зато зимой для Михея, как говорят, курорт. Проверишь на всхожесть семена, вывезешь удобрения и — свободный ты человек. После этого Кожухарь берет из библиотеки подшивки иллюстрированных журналов и читает… Ну, конечно, и газеты. Начитается, потом идет к Леонтию Игнатовичу Горобцу — очень авторитетному «международнику», и там в подробностях обсуждают каждое событие.

А по ночам Михей Кожухарь размышляет о жизни. И о своей, и человечества вообще. Теперь ведь можно жить. Перевели колхозы на денежную оплату, и это сразу дало себя знать, ежемесячно получаешь деньги, как, скажем, на заводе. Теперь уже никого не приходится ни загонять на работу, ни упрашивать. Ежедневные совещания бригадиров Платон отменил. Один раз на неделю составят план — и выполняй; ты ведь хозяин в своей бригаде. Это Кожухарю по душе. Незаметно за эти два года, что председательствует Гайворон, Сосенка по всем показателям вырвалась вперед. Урожаи — самые высокие в районе. Человек тридцать райком партии представил к правительственным наградам. Есть в том списке и Михей, но не стоит загадывать наперед.

Очень чуткие наши люди к каждой перемене, — думает Михей. Когда еще давно брали налоги за садовые деревья — повырубали их тихонечко; а отменили — опять закурчавились возле хат садочки. Слава богу, — по традиции вспоминает всевышнего Михей, — сейчас уже прекратили это дерганье колхозников. Так это сразу и сказалось. Солдатом, например, командовать надо и необходимо, потому что служба, а как ты будешь командовать крестьянином с его землей, если к каждому полю нужно иметь свой подход?

Нет, теперь жить можно. Мебели в магазине не докупишься, дорогой материал на костюмы разбирают мигом, потому что люди при деньгах. Никодим Дынька со своими мастерами нарасхват. Дома строят огромнейшие, пришла мода на двухэтажные. Когда-то самая лучшая хата Макара Подогретого теперь и в подметки им не годится.

— Михей, ты почему не спишь? — спрашивает жена.

— О жизни, Ганя, думаю.

— Про свою бригаду?

— Обо всем, Ганя. И о бригаде, и о Гайвороне, и об Америке…

— На беса она тебе нужна, глядя на ночь, эта Америка?

— Потому что я — человек, Ганя. Должно быть у меня дело ко всему, что на земле делается.

— Наверное, столько див всяких на белом свете ежедневно случается, что и не передумаешь. — Ганна придвигается ближе.

— Жизнь…

— А наша с тобой уплывает… Кажется, и не пожили, как другие, — вздыхает Ганна.

— Почему же, Ганнушка? — прижимает к себе худенькие плечи жены. — Как люди, так и мы. А то, что не нажили добра, как некоторые… Зато я в каждом доме — свой, и нашу хату люди не обходят. А главное, Ганя, чисто прожить. Чувствовать, что ты — нужный всем человек.

— Как всем?

— Ну, например, колхозу, государству…

— Ого, ты о чем?!

— А как же? О себе я не говорю, а вот государство наше было бы беднее без Нечипора Снопа. Фронты все прошел, пострелянный и порубанный вернулся, да столько этого хлеба вырастил, — что эшелонами не перевозишь! И сына своего, Юхима, к земле приучил. Или возьми Платона. Другой бы давно уже на полковницкой автомашине по асфальту носился. Академию ведь закончил!.. А он — в Сосенке, потому что, значит, совесть у него. Я уж не такой большой человек, но тоже очень нужный. И если я это чувствую, Ганя, то и хожу по белому свету по-иному, с гонором.