На белом камне - [45]

— И число этих минут, — добавил Мишель, — постоянно возрастает. Федеративный комитет затевает слишком много крупных работ, которые таким образом падают на наш счет. Запасы слишком велики. Общественные склады переполнены всевозможными богатствами. Это спят наши трудовые минуты. Злоупотреблений еще не мало.

— Конечно, — продолжал Морэн, — можно было бы лучше устроить. Богатство Европы, увеличенное всеобщим планомерным трудом, огромно.

Мне было любопытно узнать, считалось ли у этих людей время единственным мерилом труда и одинаково ли расценивался у них рабочий день землекопа, штукатура, химика или хирурга? Я простосердечно спросил об этом.

— Вот глупый вопрос, — воскликнула Персеваль.

Но старый Морэн согласился разъяснить мне и это.

— Все исследования, все изыскания, все работы, которые имеют целью улучшение и украшение жизни, поощряются та наших мастерских и в наших лабораториях. Коллективное государство покровительствует высшему образованию. Изучать — значит производить, потому что без науки производить нельзя. Наука, наравне с работой, дает право на существование. Те, которые посвящают себя длительным и трудным исследованиям, тем самым получают право на мирное и почетное существование. Скульптор в две недели делает модель фигуры, но целых пять лет работал, чтобы научиться моделировать. И государство в течение пяти лет оплачивало эту будущую модель. Химик в течение нескольких часов открывает особые свойства какого-нибудь тела, но он потратил месяцы на то, чтобы выделить это тело, и годы на подготовку к выполнению такой задачи. В течение всего этого времени он жил за счет государства. Хирург в десять минут вырезает опухоль. Но это он делает только после пятнадцати лет ученья и практики, и, следовательно, целью пятнадцать лет он получает боны от государства. Любой человек, отдающий в месяц, в час, в несколько минут результат труда всей своей жизни, отдает сразу обществу то, что он от него получал изо дня в день.

— Не говоря уже о том, что наши великие мыслители, — сказала Персеваль, — наши хирурги, наши женщины-ученые, наши химики прекрасно умеют пользоваться своими трудами и открытиями для того, чтобы непомерно увеличивать свое благосостояние. Они заставляют отдавать себе воздушные машины по шестьдесят лошадиных сил, дворцы, сады, обширнейшие парки. Это по большей части люди, которые крепко хватаются за блага жизни и ведут жизнь куда более блестящую и широкую, чем буржуа минувших времен. Самое худшее в них то, что среди них много таких дураков, которым место разве на мельнице, как Ипполиту.

Я поклонился. Мишель подтвердил слова Персеваля и стал горько жаловаться на готовность государства откармливать химиков за счет других работников.

Я спросил, не вызывает ли барышничество бонами повышения или понижения цен на них.

— Торговля бонами, — отвечал Морэн, — запрещена. Но в действительности устранить ее невозможно. У нас, как и в прежние времена, имеются скупцы и расточители, трудолюбивые и ленивые, богатые и бедные, счастливые и несчастные, довольные и недовольные. Но все они живут, и уже это одно кое-чего стоит.

Я задумался на минуту.

— На основании ваших слов, господин Морэн, приходится думать, что вы, насколько это возможно, осуществили равенство и братство. Но я боюсь, не достигнуто ли это в ущерб свободе, которую я привык любить, как главнейшее из благ.

Морэи пожал плечами.

— Мы не устанавливаем равенства. Мы не знаем, что это такое. Мы обеспечили жизнь каждого человека. Мы отвели почетное место труду. И если после этого каменщик считает себя выше поэта, или поэт выше каменщика, это — их дело. Все наши работники воображают, что их род труда самый важный в мире. В этом больше преимуществ, чем неудобств.

— Товарищ Ипполит, ты усердно читал, повидимому, книги девятнадцатого века истекшей эры, которых теперь никто не открывает: ты говоришь их языком, который стал мам чужим. Нам теперь не легко понять, как могли былые друзья народа избрать своим девизом: «Свобода, равенство, братство?» Свободы не может быть в обществе, потому что ее нет в природе. Свободных животных нет. Когда-то говорили про человека, что он свободен в том случае, когда повинуется только законам. Это было ребячеством. К тому же в последние времена капиталистической анархии слову «свобода» придавалось настолько отравное значение, что оно в конце концов стало исключительно обозначать требование возвращения привилегий. Идея равенства еще менее основательна, и вредна тем, что предполагает ложный идеал. Нам незачем доискиваться, равны ли люди между собой. Мы должны заботиться о том, чтобы каждый отдавал работе все, что он может дать, и получал все, в чем нуждается. Что же касается братства, то нам слишком хорошо известно, как братья обращались с братьями на протяжении веков. Мы не говорим, что люди злы, но мы и не говорим, что они добры. Они то, что есть. Но они живут в мире, когда у них нет повода к драке. У нас, чтобы выразить наш общественный строй, имеется только одно слово. Мы говорим, что находимся в состоянии гармонии. И несомненно, что в настоящее время все человеческие силы действуют согласованно.