На белом камне - [46]

— В те века, — сказал я ему, — которые вы зовете истекшей эрой, люди больше ценили обладание вещами, нежели пользование ими. Вы же, насколько я понимаю, наоборот, предпочитаете пользование обладанию. Но не тяжело ли вам оттого, что у вас нет имущества для передачи в наследство детям?

— А сколько человек, — горячо возразил Морэн, — оставляло детям наследство во времена капитализма? Один на тысячу, один на десять тысяч. Не говоря уже о том, что многие поколения совсем не знали права на свободное завещание. Как бы то ни было, передача состояния путем наследства была чем-то вполне понятным в те времена, когда существовала семья, Теперь же…

— Как, — воскликнул я, — вы не живете семьями?

Удивление, обнаруженное мной, показалось очень смешным товарищу Шерон.

— Мы знаем, правда, — сказала она, — что брак еще существует у кафров. Что же до нас, европейских женщин, то мы не даем никаких обещаний, а если и даем, то закон их не признает. Мы думаем, что вся судьба человеческого существа не может зависеть от одного слова. Есть, однако, некоторый пережиток обычаев истекшей эры. Когда женщина отдается, она клянется в верности рогами луны. В действительности же ни мужчины, ни женщины не берут на себя никаких обязательств. И нередко случается, что их союз длится всю жизнь. Но ни тот, ни другая не хотели бы пользоваться верностью, обеспеченной клятвой, а не физическим и нравственным соответствием. Мы никому ничем не обязаны. В былые времена мужчина доказывал женщине что она ему принадлежит. Мы не так глупы. Мы считаем, что человеческое существо принадлежит только себе. Мы отдаемся, когда хотим и: кому хотим.

К тому же мы не стыдимся уступать желанию. Мы не лицемерим. Каких-нибудь четыреста лет назад люди не имели понятия о физиологии, и это невежество бывало причиной больших заблуждений и жестоких неожиданностей. Ипполит, что бы ни говорили кафры, надо общество подчинить природе, а не природу обществу, как это делали слишком долго.

Персеваль подтвердила слова своей подруги.

— Чтобы показать тебе, насколько вопросы пола урегулированы в нашем обществе, — заметила она, — я скажу тебе, Ипполит, что на многих фабриках делегат распределения рабсилы даже не спрашивает, мужчина ты или женщина. Пол данного лица нисколько не интересует общество.

— А дети?

— Что же дети?

— Разве они не заброшены, если у них нет семьи?

— Откуда у тебя могла взяться такая мысль? Материнская любовь — инстинкт, очень сильно развитый в женщине. В ужасном прежнем обществе было много матерей, открыто выносивших нужду и позор, только бы воспитать своих незаконных детей. Почему же нашим женщинам, свободным от нужды и позора, бросать своих детей? Среди нас много хороших подруг, много и хороших матерей. Но имеется большое и все возрастающее число женщин, которые обходятся без мужчины.

Шерон сделала по этому поводу несколько странное замечание.

— Мы имеем, — сказала она, — о сексуальных характерах такие сведения, каких и не подозревала варварская простота людей истекшей эры. Из того, что есть два дола, и что их только два, выводились ложные заключения. Воображали, что женщина только женщина, а мужчина только мужчина. На дело не так. Есть женщины, в которых много женского, а есть женщины, в которых его мало. Эта различия, скрываемые костюмом, образом жизни и замаскированные в прежнее время предрассудками, в нашем обществе видны совершенно ясно. Мало того, они обозначаются все ясней и становятся с каждым поколением все ощутимее. С тех пор, как женщины работают как мужчины, действуют и думают, как мужчины, — среди них видно все большее количество похожих на мужчин. Может быть, мы дойдем когда-нибудь до того, что создадим людей среднего пола, «работниц», как говорят о пчелах. Это будет очень выгодно. Можно будет повысить интенсивность труда, не увеличивая населения до степени, несоответствующей количеству необходимых благ. Нам в равной мере страшен как дефицит, так и избыток рождений.

Я поблагодарил Персеваль и Шерон за то, что они так любезно осведомили меня о таком интересном предмете, и спросил, не пренебрегают ли в коллективистическом обществе образованием, существуют ли еще умозрительная наука и свободные искусства?

Вот что мне ответил на это старик Морэн.

— Образование очень развито во всех областях. Все товарищи что-нибудь да знают. Но все они знают не одно и то же и не учились ничему бесполезному. Никто больше не тратит время на изучение права и богословия. Каждый выбирает из наук и искусств то, что ему по нраву. У нас еще много древних сочинений, хотя большая часть книг, напечатанных, до новой эры, погибла. Книги продолжают печатать, их печатают больше, чем когда-либо. Тем не менее печать близка к исчезновению. Ее заменит фонограф. Поэты и романисты уже издаются фонографически. А для издания театральных пьес изобрели очень остроумную комбинацию фоно- и кинематографа, которые воспроизводят одновременно игру и голоса актеров.

— У вас есть поэты, драматурги?

— Мы не только имеем поэтов, у нас есть поэзия. Мы первые отграничили область поэзии. До нас в стихах выражались многие мысли, которые лучше могли быть выражены прозой. Писались рифмованные рассказы. Это было пережитком того времени, когда размеренным слогом излагали законодательные постановления и, рецепты сельского хозяйства. Теперь же поэты говорят только тонкие вещи, не имеющие смысла. У каждого своя собственная грамматика и язык, так же, как и ритм, ассонансы и аллитерации. Что же касается нашего театра, то он почти исключительно оперный. Точное знание действительности и жизнь, лишенная насилий, почти сделали нас равнодушными к драме и трагедии. Объединение классов и уравнение полов лишили прежнюю комедию почти всякого материала. Но музыка никогда не была ни такой прекрасной, ни так любимой. Мы особенно восхищаемся сонатой и симфонией.