На арене со львами - [35]

В те дни Морган считал, что знает о Юге все, и уж, во всяком случае, одно он знал твердо: никакими жалкими разговорами о голодающих готтентотах, которые небось чернее пикового туза, на Юге голосов не завоюешь.

Но глядя поверх неподвижной головы Длинных Загорелых Ног на ряды морщинистых, обожженных солнцем, застывших лиц, на глаза, которыми на него смотрели земля, и непогода, и вереницы однообразных лет, и бедность, на глаза, которые умели взирать бесчувственно, безнадежно на погибший урожай, на умершего ребенка, на сгоревший дом,— глядя на них, Морган осознал, что никогда еще не видел прежде, чтобы южанину удавалось воздействовать на других южан так, как воздействовал на них Хант Андерсон, его неторопливый, ровный голос, его рассуждения, которые вряд ли кто-нибудь из них был способен понять до конца, а поняв, не одобрил бы ни в коем случае. Многие южные политики вроде Зубра Дарема Андерсона точно знали, как зажечь эти глаза лютой ненавистью, которая, как им хорошо было известно, прячется в душе и в нутре каждого нищего сукина сына из Южных штатов. И никогда прежде Морган не видел, чтобы бесконечно знакомые ему лица вот так озарялись — и не отблесками ненависти, хотя, конечно, и не надеждой (ведь Андерсон говорил с ними даже не о них и не об их жизни), и не любовью, ибо они давно уже вложили ее всю до конца в то, что лишило их надежды. Но чем бы ни был зажжен этот свет, Морган в тот день увидел, что Андерсон обладает даром внушать людям веру в себя, возможно потому, что сам он столь явно верил и в себя и в то, о чем он говорил.

Когда Андерсон кончил, рукоплесканий не было, а просто в зале поднялся обычный шум — кашель, гул голосов, шарканье ног, скрип стульев, стук захлопнувшейся двери,— и Морган понял, что мертвая тишина, ни разу не нарушенная, пока Андерсон говорил, была важней самых бурных рукоплесканий, о каких только может мечтать человек.

Андерсон направился к своему месту, но прежде пожал руки трем сенаторам. Бингем скривился. Позднее, в разговоре с Морганом, он заклеймил Андерсона одним едким словом: «Идеалист!» Зеб Вано приступил к заключительному ритуалу, а Морган обежал стол для прессы и настиг Андерсона в ту секунду, когда тот опускался на стул. Морган пригнулся между ним и небрежно скрещенными длинными загорелыми ногами.

— Я Морган из «Капитал таймс»,— шепнул он.— Спасибо на добром слове. Не могли бы вы сказать что-либо по поводу слухов, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на губернаторских выборах?

Андерсон снял очки и обратил свое лицо к Моргану. Да, голубые глаза подслеповато мигали, но они внушали расположение. В них чувствуется доброта, подумал Морган.

— Черт меня подери, право, я ничего толком не знаю,— сказал Андерсон. — Я хочу выставить свою кандидатуру, но, по правде сказать, сам еще не решил, на каких именно выборах.

— Умница! — сказал Гласс, потому что рыжая стюардесса подошла к ним с напитками, хотя по билетам им больше ничего не полагалось.— Девочки из Атланты — всегда высший класс.

Френч задержался на пути к полке с журналами, выпил виски и пошел дальше, а рыжая наклонилась над Морганом с водкой в пластмассовом стаканчике.

— Вы не заказывали, но я вот…

«Электра» подпрыгнула в воздушном водовороте, и стюардесса оперлась на его плечо.

— Спасибо.

Морган взял стаканчик, и хотя воспоминания подступали к нему со всех сторон, все-таки заметил, как ее пальцы, когда она выпрямлялась, словно случайно пощекотали ему шею.

— Вонючий тупик! — внезапно громким голосом сказал Френч у нее за спиной.— Вся моя распроклятая жизнь.

Вечером путешествующие сенаторы и их свита были приглашены отужинать по-южному на ферме Андерсона, слывшей местной достопримечательностью. Поехали все, кроме бдительного Бингема с горящим взором, который под каким-то предлогом вернулся в Вашингтон. («Никак подошла его очередь стоять на часах у памятника Неизвестному солдату», — сказал Зеб Ванс, держа в руке миллвудовский стакан с жидкостью цвета крепкого чая.) Отвезли их туда машины, предоставленные им местным фордовским агентом: как и А. Т. Фаулер, он был одним из наиболее щедрых сторонников Зеба Ванса,

Андерсоны (Длинные Загорелые Ноги были им представлены как «Кэти») пригласили, кроме того, всех соседей, и на столах, расставленных под деревьями, высились бочонки с холодным пивом и горки ломтей арбузов. Над специальной ямой в густых клубах синеватого дыма, пахнущего ореховым деревом, дожаривалась на вертеле свиная туша. Это был резерв: надменный негр, явно гордясь своим искусством, рубил старинным резаком уже готовую тушу. У стойки под развесистым дубом бармен в белом жилете не успевал наполнять рюмки и стаканы.

— Миллвуд,— сказал Зеб Ванс, обведя эту сцену одобрительным взглядом,— надо бы послать открытку мисс Перл.

Морган сразу же направился к бармену,— главным образом потому, что Длинные Загорелые Ноги, которым, когда их знакомили, пришлось прервать разговор с Мэттом Грантом, смерили его таким отсутствующим взглядом, словно он был просто одной из тех беломордых херефордских коров, что важно взирали на автомобили по сторонам ответвлявшейся от шоссе частной андерсоновской дороги. Глубокое безразличие красивой женщины, естественно, задело Моргана. Он взял стакан шотландского виски — такого, какое мог бы налить сам Миллвуд, — и огляделся. Дом был построен именно в том стиле, который он ненавидел всей душой — с колоннами, как Тара в романе «Унесенные ветром», белоснежный, точно ложбинка между грудями южной красавицы, под сенью дерев, на вершине пологого, окруженного лугами холма. Ухоженные газоны и изобилие чернокожей прислуги. Собственно говоря, дом был вовсе не старинный, и дело было вовсе не в «Унесенных ветром», а в том, что строился он на деньги Старого Зубра,— на деньги людей вроде отца Моргана, ограбленных, выжатых досуха по законам того политического мира, который Старый Зубр создал и так долго питал их кровью.