Мюнхен - [8]

Втроем они отправились к «Викарке»[3].

Мирек очень обрадовался встрече.

— Мы здоровы, война кончилась, — говорил он. — Чего еще нам нужно? Мы испили чашу войны до дна. Меня в семнадцатом ранили на итальянском фронте, потом пришлось снова служить, но уже только в тыловом госпитале в Тироле. После переворота я немного подучился и теперь работаю ассистентом в больнице на Карловой площади.

В ответ Ян рассказал Миреку о своей жизни начиная с 1915 года. Окончив, он вздохнул и добавил:

— Мы опять уедем.

— Правильно, старина, правильно. Здесь ты не приживешься, да и девушка твоя тоже. Я учу русский, — с улыбкой сказал Мирек, обращаясь уже к Тане. — Скоро буду говорить с вами на родном языке! — и спросил Яна: — Ты уже с кем-нибудь виделся?

— Нет, только с полицейскими.

— Они хотели тебя арестовать, красный репатриант? — Мирек улыбнулся.

— Пока еще нет.

— Ты, я смотрю, особой радости не испытываешь?

— Нет!

— Я тоже, Еник… — У Мирека запотели очки, и он снял их, чтобы протереть. — Мне просто горько от этой молодой чешской славы.

Таня спросила, женат ли Мирек.

— Нет, девушка, у меня на это не хватает времени. И потом… — Он запнулся и не закончил фразу.

Мирек ушел из «Викарки» раньше Тани с Яном. У него было послеобеденное дежурство.

7

На третий день Яну все же пришлось идти регистрироваться. Мартину-старший опасался за последствия.

В бюро справок пражского полицейского управления сидели любезные люди.

— Пожалуйста, с этими документами на первый этаж, кабинет номер двадцать четыре.

Опять с «этими» документами!

Кабинет номер 24 был просторный и приветливый. Молодой человек с короткой бородкой и поредевшими волосами подал Яну руку и предложил сесть. С портрета на стене смотрели старые умные глаза Масарика. Хитрые морщинки под белоснежными усами деревенского старосты сложились в ироническую усмешку. С другого портрета хладнокровно смотрел куда-то в угол американский президент Вильсон.

Молодой человек попросил показать ему документы и, просмотрев их, сказал:

— Вы приехали домой… с женой и сыном… Жена родилась в Иркутске, по национальности русская… Многие из наших там женились, но они вернулись раньше. Вы слегка задержались. Что вы делали в России?

— Я работал в Институте истории в Москве.

— А до этого? — Ян не ответил. — Чем вы занимались до того, как начали работать в Москве?

— Это вас интересует в личном плане или для дела?

— И в личном, и для дела, — Молодой человек любезно улыбнулся: — Судьбы людей для полиции всегда интересны…

— Это необходимо для того, чтобы дать мне справку, что я по всем правилам зарегистрировался?

— Да, — сухо сказал чиновник, — у меня здесь лежит рапорт Жижковского комиссариата. Вы с оружием в руках воевали против чехословацких легионеров?

— Нет.

— Но вы бежали от них! Вам нечего опасаться! Республика амнистировала вся и всех, к сожалению. Так вы перебежали или нет?

— Да.

— А что вы делали потом?

— Я писал статьи в газеты и обучал иностранным языкам.

— А где вы изучили эти языки?

— Дома, в школе, в плену.

— Так, так… — Чиновник взялся за черную бородку. — Вам было хорошо там?

— В зависимости от обстоятельств…

— Вас заставили вступить в коммунистическую партию?

— Нет.

— То есть вы не член этой партии?

— Нет.

— У нас разногласия с коммунистами, — вздохнул молодой человек с короткой бородкой.

— У меня трудностей не было.

— А не думаете ли вы, что после смерти Ленина власть коммунистов в России будет свергнута?

— Не будет.

— Так вы иного мнения, чем Томаш Масарик! — Чиновник показал на портрет и выдавил из себя, словно читал проповедь: — Почему вы приехали в республику? Вас готовили в качестве пропагандиста? Какие инструкции вам дали перед отъездом? Вы не боитесь, что мы вас арестуем? Вы знаете, что наша республика не признает советскую власть? Что вы усмехаетесь?

Ян действительно усмехнулся и не ответил на вопросы чиновника.

Чиновник встал и сказал:

— Эти документы останутся в нашем сейфе. По ним видно, что вы служили в войсках большевиков. Чехословацкая репатриационная миссия в Москве выдала вам формуляр, из которого видно, конечно, только посвященным в это дело, что вы служили в Красной Армии. Хе-хе… Но ничего, внизу в бюро вам дадут справку, что вы по всем правилам зарегистрировались. Мы — свободная страна, живите себе здесь с женой свободно и не суйтесь ни в какие дела.

Он подал Яну руку, в глазах у него появилось что-то похожее на сочувствие и приветливость.

— Но как мы будем ходить по Праге без документов? — спросил Ян.

— У нас в республике эти вещи не требуются. Демократия вас охраняет, вы это скоро узнаете.

Внизу Ян заполнил полицейские карточки на себя, жену и ребенка. За жену он даже расписался.

С легким сердцем он вышел на улицу. Они не узнали, что он собирается уехать! Формуляр «Б» выдал только то, что он служил в Красной Армии. Однако он подлежал амнистии.

Народная улица была полна лент и флагов. Прага готовилась к шестой годовщине 28 Октября[4]. На углу Спаленой улицы продавались фиалки, нежные, как дуновение весеннего ветерка. Ян купил букетик и принес его Тане.

8

Тетушка Ирки уже была вдовой.

— Мой? Он умер через год после войны, — сказала она. — Об Ирке мы узнали поздно, где-то в июне девятнадцатого. Пришли полицейские и спрашивают у мужа, нет ли у нас от Ирки каких-нибудь писем, открыток и вообще чего-нибудь. Мы сказали, что нет. И тут они нам выдали как гром среди ясного неба: «Вы знаете, пани, что его повесили?» У меня ноги подкосились, я закричала. А они говорят: «Пани, не шумите, иначе можете оказаться за решеткой…» Потом они залезли к нам в шкаф, в чемоданы, просмотрели мое шитье — все что-то искали. Не верили, что от Ирки не было писем. Мой все это время лежал, отвернувшись к стене, и не сказал ни слова. Только когда они ушли, мы оба заплакали… Ирка был хороший парень, а виселица — это плохой конец. На фронте его не убили, а повесили свои же! А что плохого он сделал? — Тетя говорила спокойно. — Вы присутствовали при казни?.. Как он себя вел?