Мюнхен - [4]

— Давайте, пока он не расплакался.

— Я сам положу его!

— Нет… У вас для этого грубые руки…

Нина забрала у него ребенка, успокоила, снова уложила в колыбель и вышла, сказав: «Пять минут».

Только теперь Ян склонился к постели и поцеловал Тане руку. Он ничего не говорил. Молчала и Таня.

Потом она сказала:

— Мальчик. Вот твои обрадуются. Все тебе простят… Может быть, и мне…

— За что им тебя прощать?..

— Тебе было плохо?

— Все уже прошло. Мы его тоже Яном назовем.

Правда, Еничек?

— Конечно.

В этот момент в палату без стука вошла медсестра Нина и сказала:

— Все, ступайте домой и празднуйте рождение прекрасного сына. Посетительский день будет послезавтра. Приходите в два часа.

Прощаясь, Таня посмотрела на Яна так, как никогда раньше не смотрела.

3

В Жебжидовичах в поезд вошли чехословацкие четники[1]. Паровоз с двумя почти пустыми вагонами поехал по равнине, погружавшейся в вечерний полумрак. Где-то в этих местах проходила новая чехословацкая граница. Четники прошли по коридору вагона, заглянули в купе, где сидели Ян и Таня. Девятимесячный Еник дремал у Тани на коленях. Ян держал Таню за руку.

Польский железнодорожник открыл двери купе и, извинившись, сказал, что через пять минут надо выходить, так как варшавский экспресс сегодня дальше не едет.

В вагоне снова стало тихо и пусто: в третьем классе больше никто не ехал. В другом вагоне, второго класса, у окна стояли два инженера, которые сели в Катовице. Чехи.

Когда подъехали к Петровицам было уже почти темно. В вагон вошел чехословацкий железнодорожник и приказал:

— Выходить! Со всем багажом.

В таможне в паспорта ставили штампы.

— Куда едете? — спросил четник.

— В Прагу.

— Чех?

— Да. Жена — русская.

— Документы вам выданы чехословацкой репатриационной миссией в Москве?

— Да…

— К кому вы едете?

— К родителям.

— Когда вы уехали из Чехословакии?

— В 1915 году. Тогда Чехословакии еще не было. Я был австрийским солдатом.

— У вас есть валюта?

— Нет.

— На что вы намереваетесь у нас жить?

— Буду работать.

— Пройдите в зал ожидания, мы вас пригласим.

Таня несла Еника на руках. Они сели в зале ожидания. Чемоданы остались в комнате, где проверяли паспорта и документы. Инженеры прогуливались по перрону. Фонарщик зажег газовые фонари. Паровоз стоял недалеко от перрона и заправлялся водой, выпуская клубы пара. Из сумерек появился стрелочник с фонарем в руках. Вот он остановился между рельсов и принялся им размахивать. Потом засвистел. И снова воцарилась тишина.

Вдруг их позвали:

— Пан Мартину, пани Мартину! Таможенный досмотр!

У этой семьи было немного чемоданов, но досмотр продолжался долго и был тщательным.

— Вы извините, что мы вас так долго задерживаем, но ведь это лучше, чем карантин, — усмехнулся чиновник с золотыми нашивками.

— Карантин?

— На санитарном кордоне бывает карантин, — сказал чиновник. — У вас нет русских папирос?

Ян протянул ему пачку.

— Только одну… Спасибо. Одна — это знак внимания, а две — уже взятка. — Он закурил.

Подошел четник, протянул Яну оба паспорта и ушел.

Таможенник посмотрел на Таню:

— Супруга знает чешский?

— Учится.

— Досмотр окончен. Вы можете пойти в ресторан, по есть там, скажу вам откровенно, нечего, — с улыбкой произнес чиновник. — Поезд пойдет через час, но только пассажирский, до Пршерова. В Пршерове можете пересесть на скорый.

В ресторане лежало несколько номеров позавчерашней газеты «Народни листы». В передовой статье писали о Женевском протоколе. Инженеры за соседним столом обсуждали его.

Через час пришел поезд. Четыре вагона третьего класса, один — второго. Они сели.

Поезд останавливался на каждой станции. Только в Богумине зажгли свечи в фонарях. Ввалились шахтеры. Лица у них были испачканы угольной пылью. Высокие, худые, с кружками в узелках, они плюхнулись на жесткие сиденья, перебрасываясь короткими фразами на каком-то наречии, непохожем ни на польское, ни на чешское, и закурили трубки. Спросили у Тани:

— Куда едешь, доченька?

— В Прагу, — ответила Таня.

— А ты не оттуда?

— Нет, она русская, — объяснил Ян.

— И она едет сюда?

— Да.

— Так это ваша жена… Ясно… А это ваш хлопец? — Они разглядывали Еника. — Хорошенький!

Они докурили трубки и выбили их. Потом откинули головы и уснули. Если бы они не похрапывали, то могло показаться, что они умерли, настолько они были неподвижны. И тем не менее это не был глубокий сон. Как только поезд останавливался, просыпались как раз те, кому нужно было выходить. Зевнув, потянувшись, они брали свои трубки и выходили в темноту.

Небо над терриконами и печами было красным, как во время пожара. По оконным стеклам стекал мелкий дождь.

Таня уснула. Спал и Еник, закутанный в одеяло и вязаный русский платок.

Паровоз боязливо свистел в темных лесах. Красное зарево на небе угасло. Выбравшись на равнину, поезд набрал скорость — вагоны раскачивало, скрипели тормоза. Головы спящих теперь покачивались.

У станций были певучие названия. К этим станциям вели в темноте улицы, освещенные раскачивающимися фонарями. В их тусклом свете поблескивала грязь, по которой шли шахтеры, приезжавшие из Остравы, Витковице, Орловой и Богумина. Они шли, чтобы прилечь в постель на остаток этой ночи в вековой хибаре иод липой с кустами крыжовника в саду и пеларгонией за окном. А может быть, зайти сначала в трактир, который открыт до утра, потому что четник с трактирщиком заодно? Рядом с трактиром наверняка есть овраг, и в нем бурлит речушка с водой, черной как смола, и называется эта речушка, наверное, Остравице или Остравичка.