Мю Цефея. Переломный момент - [2]

Это в городе ведьма — уважаемая женщина, к которой идут и за советом, и за исцелением, и за исполнением желания. Так то город, у горожан и скота нет, чтобы за него бояться.

Так вот, план был вполне рабочим, но в другом месте, времени или вселенной.

Улла смотрела на часовую свечку, которая догорела до половины. Якки однажды предложил ей такой способ справляться с неурядицами: зажигать свечку, которая горит час, и что есть сил сожалеть о неслучившемся. Плакать, если получится. Кусать губы, стискивать кулаки. Когда же свеча догорит, придумывать другой план, не теряя больше ни секунды драгоценного времени на сожаления.

— Якки добрый. Якки сказал бы, что хуторяне вовсе не боятся меня, а просто не любят сыр, — вполголоса сказала Улла и задула свечу.

* * *

В университете Улла больше всего не любила практику на кафедре гомункулусов. Не сосчитать, скольких крошечных созданий Улла вырастила в родильных кюветах. В дело шли глина, пепел, костяная мука и даже конский навоз. Улла была одной из немногих на потоке, у которой гомункулусы держались за псевдожизнь больше пары минут. Поднятые Уллой создания шевелили конечностями. Некоторые ходили, натыкаясь на борта кювет, вертели безглазыми головами. Самым неприятным был момент, когда порция энергии, вложенная в гомункулуса, заканчивалась. Улла не могла отделаться от мысли, что создания не просто растекаются обратно в глину или рассыпаются в прах, а умирают, осознавая момент смерти.

— Создание гомункулуса без лицензии карается до трех лет заключения, — бормотала себе под нос Улла, обшаривая чердак в поисках нужных составляющих, — поэтому никакой высшей алхимии, только старое доброе ведьмовство.

Старую заячью шкуру Улла нашла быстро. В некоторых местах мех вытерся, зато на голове сохранилось одно ухо.

Шкурку Улла сшила, а после набила опилками и ветками. Ветки должны были заменить кости, а опилки — плоть.

Улле пришлось напрячь память, чтобы вспомнить заклятие, которому в детстве обучала ее прабабушка:

Я даю тебе кровь,

Темная Мать дает тебе силу.

Ты будешь служить мне на земле,

А я провожу тебя к зеленым холмам на Той стороне.

Здесь ты будешь ходить по лесам и полям

И собирать молоко и сливки.

Ведьма уколола палец шилом и выдавила на серый мех три капли крови. Кровь впиталась бесследно, а это означало, что все идет хорошо.

Улла посмотрела на лежащий перед ней меховой сверток и вздохнула. Следующий этап требовал терпения. Молочного зайца, по заветам мудрой прабабки, надлежало привязать к бедру с внешней стороны чуть повыше колена и носить на себе, не снимая, до сорока дней.

— Потерпи еще, Якки, — подумала Улле, — в конце концов, это не тебе таскать на себе дохлого зайца.

* * *

На двадцатый день молочный заяц, привязанный к бедру, зашевелился.

Улла положила на стол пучок шалфея и подтянула повыше тяжелую юбку.

— Наконец-то смогу ногу почесать, — пробурчала Улла, отвязывая от себя серое меховое тельце.

Прикрыв глаза, она с наслаждением чесала бедро, пока не услышала странные звуки.

Молочный заяц, лежащий рядом с шалфеем, чихал и скреб по столу еще слабыми лапами.

— Прости, — сказала Улла, спешно убирая пучок со стола, — иногда я забываю, что люди не так-то уж и неправы, когда используют шалфей для выкуривания нечистой силы.

Молочный заяц с трудом уселся и посмотрел на Уллу.

— Красавец, — с удовлетворением в голосе сказала Улла. — Почти как настоящий. Ночью так точно за зайца сойдешь. Или за кота. Но ты, будь добр, постарайся даже в темноте не попадаться на глаза добрым людям. Добрые люди от страха становятся быстрыми, ловкими и безжалостными.

Когда молочный заяц сделал первые несколько полушагов-полупрыжков, Улла невольно дернула уголком рта. Если в неподвижном состоянии духа-добытчика еще можно было принять за живого зверя, то в движении проявлялась странная природа этого существа. Лопатки ходили под тонкой шкурой как будто рывками, а мутноватые глаза смотрели тускло. Единственное ухо безжизненно свисало, и казалось, что для него требуется особенное заклинание.

— Назову тебя Мьелькхаре. Так звали духа-добытчика моей прабабушки. Я его успела застать. До чего же своевольный фамильяр был! Пока его не пощекочешь, молоко не отдаст.

Улла сама не понимала, что она хочет скрыть за своей болтовней. Возможно, страх перед уходящим временем, а возможно, что и брезгливость.

* * *

Поначалу дело шло медленно.

— Я-то думала, что тебе и учиться ничему не надо. Скажешь тебе, чтобы шел за молоком, ты и идешь.

Улла вспомнила старого фамильяра своей прабабки. Тот никогда не возвращался утром без молока. Смотреть на то, как из пасти фамильяра льется молоко в подставленную миску, было и неприятно, и любопытно одновременно.

Впрочем, от булочек, состряпанных на этом молоке, Улла в детстве не отказывалась.

Первые три дня Мьелькхаре возвращался совершенно пустой, да и на следующее утро ничего не изменилось, разве что добавилась сломанная задняя лапа.

От злости и беспомощности у Уллы на глаза навернулись слезы. Она понимала, что ругать духа-добытчика, наделенного только самыми зачатками сознания, бессмысленно, но сдерживать себя она уже не могла. Неизвестно, жив ли еще Якки, имеет ли смысл все то, что она делает.