Насталъ, наконецъ, день отправки этапа въ Москву.
Утромъ подняли насъ рано — часу въ четвертомъ. Отправлявшаяся партія была огромная, человѣкъ въ пятьсотъ. Всѣхъ надо было провѣрить по спискамъ, переписать, раздать на дорогу пайки хлѣба. Время за этимъ дѣломъ шло безконечно долго.
Наконецъ, когда кончилась эта измучившая всѣхъ канитель, когда всѣ мы получили по пайкѣ хлѣба и по кусочку мяса, приколотому лучинкой къ хлѣбу, насъ попарно вывели на тюремный дворъ и, построивъ опять, принялись считать… Пересчитыванье тянулось долго. Конвойные ругались и толкали насъ, покорно сносившихъ это обращеніе.
Наконецъ, кончили… Отворили ворота, партія тронулась со двора на улицу…
За воротами опять построили по другому. Конвойные солдаты съ обнаженными саблями разстановились вокругъ партіи…
Погодя немного, раздалась команда конвойнаго начальника, и мы тронулись…
Впереди шли солдаты, за ними, бренча цѣпями, кандальные, за кандальными еще какіе-то скованные только въ поручни, а за ними уже мы, т. е. всякій сбродъ, одѣтый кто въ свою одежду, кто въ казенную.
Сзади всѣхъ трусили двѣ бабенки. Одна, съ подбитыми глазами, опухшая и страшная; другая помоложе, худая, блѣдная, съ огромными испуганными глазами… За ними и по бокамъ партіи шли провожатые, родные и знакомые.
Утро стояло сѣрое и холодное. Шелъ не то дождь, не то какая-то мелкая крупа, больно хлеставшая по лицамъ. Солдаты шли ходко. Шли опять какими-то пустырями, печальными и малолюдными. Ряды за рядами двигались скорымъ шагомъ, возбуждая въ прохожихъ и жалость, и страхъ…
Мнѣ было невыносимо тяжело съ непривычки сознавать себя частью этой толпы. Мнѣ было стыдно, какъ будто я сдѣлалъ, въ самомъ дѣлѣ, что-нибудь постыдное, въ родѣ грабежа или кражи. Казалось, что всѣ прохожіе глядятъ на меня, какъ на вора или душегуба…
Къ вокзалу насъ провели сквозь какія-то ворота, какими-то задворками и остановили около арестантскихъ вагоновъ, съ маленькими, подъ самой крышей оконцами, задѣланными желѣзными рѣшетками.
Здѣсь, около вагоновъ, произошла продолжительная остановка. Какіе-то люди, высокая тучная женщина и двое мужчинъ, поджидали партію, стоя около корзинъ, наполненныхъ бѣлыми хлѣбами, калачами, баранками и пр. Насъ построили въ ряды, человѣкъ по пятнадцати въ каждомъ, и женщина съ двумя мужчинами торопливо начала одѣлять «подаяніемъ»…
Арестанты, волнуясь и спѣша, хватали, почти рвали изъ рукъ у нихъ это подаяніе. Кто пряталъ его за пазуху, а кто сейчасъ же съ голодной жадностью принимался пожирать, торопливо глотая и озираясь на другихъ.
Помню, — мнѣ достался бѣлый французскій хлѣбъ и штукъ пять большихъ баранокъ. Хлѣбъ я спряталъ, а баранки сейчасъ же съѣлъ, отламывая и глотая отъ нихъ по кусочку, съ чувствомъ какого-то невыразимо-остраго наслажденія. Смѣшно сказать, но я чувствовалъ, какъ какая-то странная, тихая радость загоралась въ моемъ сердцѣ, по мѣрѣ того, какъ я, кусокъ за кускомъ, наполнялъ свой тощій желудокъ этими вкусными, давно невиданными баранками. Погруженный въ это наслажденіе, я не обращалъ вниманія, что дѣлалось вокругъ, позабылъ, что я арестантъ и что меня сейчасъ загонятъ, какъ скотину, въ грязный вагонъ и повезутъ куда-то, не обращая вниманія на то, хочу я этого или нѣтъ.
Крикъ конвойнаго вывелъ меня изъ этого пріятнаго забытья.
Конвойный начальникъ кричалъ, ругаясь гадкими словами, чтобы мы не толкались зря, а входили въ вагоны по порядку.
Волнуясь и спѣша, какъ одурѣлые, полѣзли мы въ вагоны, торопясь поскорѣе занять мѣсто.
Въ вагонѣ, около дверей, съ обѣихъ сторонъ, было по солдату. Солдаты эти равнодушно глядѣли на нашу толкотню, какъ на привычное и надоѣвшее имъ зрѣлище…
Когда, наконецъ, вагонъ, въ который попалъ я, переполнился людьми такъ, что негдѣ стало повернуться, двери заперли, и между арестантами пошелъ, какъ говорится, дымъ коромысломъ…
Конвойные солдаты мѣняли наше подаяніе на табакъ. За двѣ французскихъ булки можно было получить что-то около восьмушки махорки.
Скоро весь вагонъ переполнился табачнымъ дымомъ. Сдѣлалось жарко и невыносимо душно. Крикъ, шумъ, пѣсни, ругательства, хохотъ, неслись со всѣхъ сторонъ. Лица людей, красныя, потныя, возбужденныя, мелькали передъ глазами…
Когда, наконецъ, послѣ третьяго звонка, поѣздъ тронулся, я перекрестился и сказалъ:
— Слава Тебѣ Господи, наконецъ-то!… Точно гора какая-то свалилась съ плечъ…
— Братцы! — закричалъ на весь вагонъ высокій съ блестящими глазами арестантъ. — Увозятъ!… Прощай, Питеръ!… Го, го, го!… до свиданья!… Увидимся скоро… Кому булку за табакъ, а?! Эй!… кому булку!… Булку, булку, булку!..
