— Эй!… гопъ! но, но!… налягъ!… но, родные! — закричалъ на насъ, точно на лошадей, человѣкъ въ полушубкѣ,- пошелъ!.. не бось!..
Сдѣлавъ три или четыре круга, я почувствовалъ, какъ у меня въ груди спирается дыханіе и трясутся ноги, — до того трудно и тяжело было вертѣть этотъ проклятый жерновъ!..
Меня, какъ человѣка высокаго роста, запрягли въ корень, а на пристяжку «поддужныя» съ обѣихъ сторонъ попались какіе-то истомленные, лѣтъ по 18-ти, парнишки. Обѣ эти пристяжки, согнувшись, тяжело дыша и глядя въ землю, перли впередъ, а ихъ перло назадъ… Досадно и жалко было глядѣть на нихъ.
Впереди насъ, кряхтя и охая, тоже шла тройка. Въ корню, — здоровый и широкоплечій, бородатый мужикъ, а на пристяжкѣ слѣва — рыжеволосый, съ распухшей щекой и подбитымъ глазомъ парень, а съ правой стороны — высокій татаринъ, одѣтый въ собственный костюмъ… Татаринъ этотъ, какъ оказалось, былъ человѣкъ веселаго нрава. Звали его Абдулка. Вертя жерновъ, онъ кричалъ что-то на своемъ непонятномъ для насъ языкѣ, прыгалъ, скакалъ, держалъ голову на бокъ, какъ заправская пристяжная, ржалъ, подражая лошади, и вообще «чудилъ», потѣшая и развлекая насъ.
Но мнѣ, да и вообще всѣмъ намъ, было не до смѣха. У всѣхъ, кажется, была одна и та же мысль: поскорѣй бы прошелъ часъ и дали бы отдохнуть.
— Ходы! Эй, ходы, ходы! — оралъ татаринъ. — Но-о-о, робатушка!… О-го-го!..
Вертясь кругомъ, мы подняли съ полу пыль, которая лѣзла въ ротъ и носъ… Скоро стало темнѣть. Мельникъ зажегъ лампочку и повѣсилъ ее на стѣнѣ. При этомъ слабомъ, трепетномъ освѣщеніи, картина получилась какая-то фантастическая. Художникъ, который бы перенесъ на полотно эти сѣрыя стѣны, полусвѣтъ, пыль, насъ, согнувшихся, налегающихъ на лямки, наши разнообразныя, злыя, жалкія, потныя лица, — могъ бы смѣло разсчитывать на успѣхъ…
Прошелъ часъ… Усталые и злые, мы, толкаясь въ дверяхъ, бросились въ первое отдѣленіе отдыхать. На наше мѣсто впряглись въ лямки другіе двѣнадцать человѣкъ… Усѣвшись около топившейся печки, мы потребовали у мельника платы за трудъ — курить… Онъ свернулъ двѣ собачьихъ ножки и, подавая намъ, сказалъ:
— Курите, братцы, на шестерыхъ по крючку!
Мы раздѣлились на два кружка и встали по шести человѣкъ въ каждомъ. Молодой, худощавый парнишка, досталъ изъ печки уголь, зажегъ папироску и, жадно затянувшись, стараясь глотать дымъ такъ, чтобы ни одна капля его не пропадала даромъ, передалъ сосѣду. Сосѣдъ глотнулъ и передалъ слѣдующему. Когда, такимъ порядкомъ, папироска обошла всѣхъ и очутилась снова у того, который закуривалъ, отъ нея остался только небольшой окурокъ…
— Ну, други, — сказалъ парнишка, разглядывая его, — какъ быть? хватитъ на всѣхъ еще по разу, аль нѣтъ?
— А ты соси да другимъ давай! — сказалъ угрюмый чернобородый мужикъ. — Неча его даромъ-то жечь. По затяжкѣ, надо быть, хватитъ, — добавилъ онъ
Парнишка поглядѣлъ на окурокъ и потянулъ изъ него такъ, что провалились щеки. Угрюмый мужикъ схватилъ его за руку и крикнулъ:
— Ты что-жъ это, дьяволъ, одинъ хошь слопать, а?!.
— На, чортъ!. жри, — тяжело переводя духъ и передавая ему окурокъ, отвѣчалъ парнишка, — хватитъ и тебѣ… Испугался, идолъ!..
Покуривъ, мы усѣлись около печки отдыхать. Татаринъ Абдулка, кривляясь и дѣлая смѣшныя рожи, сталъ уморительно разсказывать про свои похожденія. Намъ въ особенности нравились его разсказы про толстыхъ женщинъ… Чортъ знаетъ, какія подробности передавалъ онъ своимъ ломаннымъ языкомъ. Невозможно было слушать его безъ смѣха. Смѣялись всѣ, смѣялся даже серьезный мельникъ… Разсказчика, въ видѣ поощренія, ругали, называли чортомъ, дьяволомъ. татарской мордой, — все это онъ принималъ, какъ должное, съ видимымъ удовольствіемъ, точно актеръ, которому неистово апплодируютъ въ театрѣ…
Подъ его росказни мы не замѣтили, какъ прошелъ часъ, и опять надо было идти вертѣть жерновъ…
Эта египетская работа, съ часовыми передышками и съ платой за нее глоткомъ вонючаго дыма для того лишь, чтобы на минуту одурѣть, — тянулась до вечера. Подъ конецъ насъ угостили мутной, съ чернымъ отстоемъ на днѣ кружекъ, «цыкой» и такимъ же порядкомъ, какъ привели сюда, пересчитавъ и провѣривъ, погнали снова въ камеру.
На лѣстницахъ и по корридорамъ вездѣ ярко горѣли огни. Намъ пришлось проходить мимо камеры для привилегированныхъ. Тамъ было свѣтло и чисто. Стояли кровати съ бѣлыми подушками и съ байковыми сѣрыми одѣялами. какой-то благообразный господинъ съ рыжеватой клинообразной бородкой, похожій на Сенкевича, сидѣлъ за столомъ и кушалъ чай — съ бѣлой французской булкой… Когда мы проходили мимо двери, онъ поднялъ голову и, прищурившись, поглядѣлъ на насъ, изобразивъ на лицѣ какую-то брезгливую и презрительную гримасу.
— Ишь, дьяволъ, — сказалъ одинъ изъ насъ, — чай жретъ съ булкой: не нашъ, братъ…
— Имъ вездѣ хорошо, чертямъ! — отвѣтилъ на это угрюмый чернобородый мужикъ, — Жуликъ, небось, а кто я?.. баринъ!… тьфу!… разтудыть ихъ всѣхъ-то!..
— Бѣдному вездѣ одна честь, — сказалъ еще кто-то:- въ зубы да въ морду…
— Н-н-н-да! — подтвердилъ четвертый, — дѣла… дѣла божьи, судъ царевъ… о-хо-хо!… Видно, братцы, когда издохнемъ, тогда отдохнемъ…
