— А вы не пейте!
— Не пейте!… Легко сказать — не пейте!… Не знаю тамъ, какъ вы пьете, а я вотъ какъ пью, слушайте, я вамъ разскажу… Когда я уходилъ изъ дому, жена на колѣняхъ передо мной стояла — умоляла не пить, плакала… Руки мои цѣловала… Надоѣло мнѣ все!… Послѣдніе два рубля взялъ у жены… Увѣрилъ ее, что, какъ пріѣду въ Москву, сейчасъ же поступлю на мѣсто и пришлю денегъ… Мать старушка тоже просила не уходить… «На кого ты насъ бросишь, несчастныхъ?.. Жена беременна… Послѣдніе дни ходитъ… Чего тебѣ не достаетъ?.. Какое тебѣ тамъ мѣсто? Кто приготовилъ?» Ну, и все въ такомъ же родѣ, понимаете… Мать у меня старая, лѣтъ 70-ти, бывшая крѣпостная… Я мѣщанинъ, приписной къ городу Звенигороду… Недалеко отъ Москвы, верстъ 50… Домикъ у насъ свой… Землю у господъ арендуемъ… Огородъ… Покосъ… Корова есть, лошадь, куры, ну, словомъ, все, кромѣ денегъ, и жить вообще можно… — Что я, — говорю матери, — буду здѣсь зиму-то безъ дѣла съ вами на печкѣ сидѣть… Я на мѣсто поступлю, а весной приду опять, когда надо… «Никакого тебѣ мѣста не надо, говоритъ она, — а погулять ты захотѣлъ… Попьянствовать… Ну, какъ знаешь, иди… Богъ съ тобой…» Собрался я съ вечера… приготовилъ одежу… пиджакъ, брюки, жилетъ, самые хорошіе. На женины деньги, что взялъ въ приданое, и купилъ-то ихъ… бѣлье, рубашки вышитыя, платочки носовые, полотенчики… ха, ха, ха!… Ну, словомъ, все! Сапоги отличные. опойковые, съ резиновыми калошами… тоже на женины деньги куплены были… шубу и шапку барашковыя. Ну, однимъ словомъ, баринъ, такъ сказать, франтъ! Всю ночь я эту послѣднюю не спалъ… и жена тоже. Боже мой, какъ она просила меня не уходить!… «Милый, хорошій, не уходи, не бросай меня… умру я… Забудешь ты меня въ Москвѣ… Не уходи, не уходи!..» Ахъ, да что говорить!… Не разскажешь этого…
Онъ замолчалъ, сдѣлалъ папироску и легъ навзничь.
— Чортъ знаетъ, что такое! — воскликнулъ онъ вдругъ, какъ-то сразу перевернувшись на бокъ ко мнѣ лицомъ и со злостью кинулъ на полъ скомканную папироску. — Какъ объяснить это? Вѣдь я же отлично зналъ тогда, что дѣлаю подлость, что дѣлаю возмутительное дѣло, что убиваю ее… Мнѣ хотѣлось плакать, глядя на ея мученья и слезы, и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ были пріятны эти ея слезы… Тѣшили онѣ меня… тѣшили мое чертовское самолюбіе… Плачешь… страдаешь… жалко… любишь… мучаешься… и мнѣ тяжело, а все-таки я уйду… мучайся тутъ… страдай… плачь!… Ахъ! — съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ, — не могу я объяснить этого чувства… разсказать не могу… изныло сердце! Подлость, подлость и вмѣстѣ нѣтъ подлости, а есть любовь, одна только любовь!… Вѣдь люблю же я ее… Господи! да, кажется, вотъ такъ сейчасъ бы и упалъ ей на грудь… заплакалъ бы… Все-то бы, все поняла она сердцемъ своимъ добрымъ, душою ангельской!… И простила бы!..
Онъ перевернулся внизъ лицомъ и, какъ мнѣ показалось, началъ кусать подушку зубами.
— А что если она, — воскликнулъ онъ, привскочивъ на койкѣ и схвативъ меня за руку, — померла!.. Померла отъ родовъ?.. а? — И онъ съ выраженіемъ ужаса глядѣлъ на меня, ожидая отвѣта. — Тогда, — продолжалъ онъ, и глаза его дико сверкнули, — я разобью себѣ голову объ стѣну или сожгу себя на огнѣ, какъ полѣно дровъ!… О, Господи! — продолжалъ онъ, немного успокоившись и выпустивъ мою руку изъ своей. — Я не знаю, что говорю и дѣлаю… Во мнѣ все горитъ и кипитъ… То мнѣ жалко всѣхъ… То я готовъ зарѣзать свою мать, своего собственнаго ребенка!… И всегда такъ, съ самаго, понимаете, моего дѣтства, все у меня шло въ разрѣзъ. Я всегда былъ не такой, какъ другіе… Въ глубинѣ души я чувствовалъ себя способнѣе и умнѣе всѣхъ своихъ товарищей… Учился я отлично. Покойный отецъ не жалѣлъ денегъ на это. Деньги были… Онъ занималъ мѣсто управляющаго въ богатомъ имѣніи. Хотя онъ былъ простой человѣкъ, малограмотный, но страшно гордый и ученье ставилъ выше всего. Да не судилъ ему Богъ вывести меня — померъ. Такъ я и не окончилъ нигдѣ… Средствъ не стало. А господишки, которымъ мой отецъ служилъ всю жизнь, перенося ихъ дикій произволъ, не захотѣли платить за меня… Такъ я и сѣлъ на мель!… Ну, выросъ я, окрѣпъ… Сняла старуха-мать земли въ аренду… женила меня… живи!… Пить я сталъ сначала тайкомъ, еще до женитьбы, а потомъ вьявь… пристрастился къ водкѣ… Да, тяжело это, а все-таки люблю. Голова кружится и горитъ, какъ въ огнѣ, сердце бьется, готово выскочить, рой мыслей, одна другой смѣлѣе, кружатся въ головѣ!… О, въ это время все мнѣ ясно… Все я могу передѣлать, перемѣнить… Стоитъ только мнѣ захотѣть, и я открою людямъ глаза, и все измѣнится къ лучшему… Измѣнятся мысли, отношенія, обычаи, земля превратится въ рай земной, а люди въ братьевъ… Я говорю тогда и вѣрю въ могущество своего слова, вѣрю, что мною найденъ ключъ къ счастью, ко всеобщему благу… Я забираюсь въ такія минуты въ какую-нибудь трущобу, къ пьянымъ людямъ, гдѣ сидятъ обтрепанныя, растерзанныя дѣвки, пьютъ водку и ругаются, какъ извозчики. Я кричу, что насталъ день великаго торжества и счастья, что придетъ то время, когда, по словамъ поэта,
«… не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,
Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,
Ни нужды, безпросвѣтной, мертвящей нужды,
