Мысы Ледовитого напоминают - [237]
И, помолчав:
— Зато батюшка мой тут жену сыскал. Зато потому вот у тебя я.
Что мог в ответ он подумать, обнимая под дюжиной мехов девушку, считавшую себя его невестой? Весной, полагаю, ничего он об этом не думал, просто балдел от девушки, а вот зимою…
Откуда в ней была эта бесшабашная уверенность в себе, бросившая ее к нему за тысячу вёрст, на ледовитый берег, с грузами? От отца ли ссыльного? От матери ли таёжной? Пока мы не знаем, откуда и от кого сама «невеста» была родом, где было ее жильё, можно лишь строить разные догадки. Держалась ли она за родительский дом или, наоборот, мечтала бежать из него в большой мир, с замечательным лейтенантом?
Уверенность ее в себе могла идти от прапрадедов-первопроходцев, что забирали себе, не спрашивая, туземных жён, девушек и девочек, ее прародительниц. А может быть, от ее шаманки-бабушки, чей столб могильный был с тряпочками, а виден без тряпочек на холме и теперь, от ее матери, что одна на охоту до сих пор ходит. Или (если она была чисто русская) от ссыльных родителей, что не сникли на «полюсе холода», как сникли очень многие, но вырастили дочку. А возможно, и от казачьего офицера, за честь посчитавшего отдать дочь замуж за ссыльного, каковой «произошел все науки»[434]. Ссыльные ведь охотно и за ничтожную плату давали детям всех желавших приличное образование, каковое могла получить и наша «невеста». Но могла и не получить.
Если ссыльный заводил крепкое хозяйство и оставался жить по окончании ссылки (часто на прежней родине его давно никто не ждал), то его полагали достойным женихом многие. Не только чиновник, казак (а они едва ли не все были полукровки), учитель, служитель церкви или фельдшер, но, порой, и богатый купец [Ногин, с. 139–141]. Так что смесь предков могла быть у нашей героини самая причудливая.
Но вернемся к ее воображаемой беседе с нашим героем.
— Что же данным беглецам, дорогая моя, в наказание за побег присудили?
— Да што-што. Как всегда: год сроку всем добавили. Троих даже на Колыму отправили досидеть[435]. Мы, выходит, еще не край света даже.
Самым же замечательным могло быть в ходе путешествия единение двух мистиков. О тяге Колчака к восточным тайнам в его биографиях описано, но то было чисто литературный интерес, а вот его «невеста», так или иначе, в окружении оных тайн выросла. И здесь опять слово Зороастровой:
«Якуты — и это их удивительная способность — не уступали телеграфу в быстроте передачи новостей на большие расстояния. Находясь в Верхоянске, например, они точно сообщали нам, что якутская почта находится в 200 километрах от Верхоянска. И с прибытием почты сведения подтверждались» [Капгер, с. 34].
Якуты мигом узнали, когда якутское начальство осудило верхоянского исправника за самоуправство по отношению к ссыльным и, несмотря на обычное свое чинопочитание, сохранили в тот раз почтение не только к исправнику, но и к унижаемым ссыльным (там же, с. 33). Читая всё это, невольно задумываешься: не этим ли дальновидением объяснялся и своевременный приезд улусного головы Томского в Аджергайдах для встречи Колчака?
Словом, лейтенант действительно мог весной увлечься своею спутницей всерьез, а она, естественно, могла остаться ждать его как невеста и встретить его как жениха. Можно представить себе, каким ударом для нее было известие, полученное Колчаком в Якутске, что встречать его едет в Иркутск невеста подлинная, из благородных девиц.
4. О Станиловском
Антон Михайлович Станиловский (1876–1905), в 1897 году был исключен из Московского университета (филологич. отд.), в 1899 из Казанского, приехал в Иркутск сам в сентябре 1899 года, работал в Отделе РГО консерватором (руководителем) музея и библиотекарем (зав. библиотекой). Без лишней скромности писал другу: «Отдел — это я, как letat cest moi» [Станиловский, с. XLIX]. С его появлением число посещений музея удвоилось (с 12,6 тыс. до 25,5 тыс. в год), с его увольнением резко упало. Филолог-недоучка, он преподавал естествознание в мужской гимназии, и успешно.
Увлеченно изучал природу Байкала и быт его жителей, причем удивлялся, что у русских, в отличие от бурят, нет ни песен, ни сказок, ни рассказов о Байкале. Причину видел в практицизме переселенцев, видевших себя хозяевами Байкала, оттеснившими бурят (которые, наоборот, считали Байкал своим хозяином) [Станиловский, с. 103–104]. Записывал подряд любые замечания байкальцев, так что его заметки часто содержат то, чего нет в руководствах. Например, о чисто байкальской рыбе голомянке он не записал никаких ее свойств, привычных в литературе, зато отметил, что на солнышке она за день «вытаивает вся», так что остается один позвоночник; что жир ее — лучшее средство от ревматизма [Станиловский, с. 46].
Читал лекции, принесшие ему известность в обществе (часто был упоминаем в иркутских газетах, за что вскоре и поплатился). Много занимался с детьми, обратил Детскую площадку в просветительский центр. Сам не имея диплома, хотел (совместно с другими деятелями Отдела) создать на базе этого центра Народный университет.
В Иркутске, после Казани, чувствовал себя «как в раю», но с прибытием Кутайсова и здесь начались обыски и аресты, ожидали политических процессов. Станиловский был уволен в ноябре 1903 г. без объяснения причин (известно лишь, что у кого-то из арестованных в Петербурге нашелся его адрес), тяжко переживал это и полтора года не мог заставить себя сдать дела.
