Мыслящий тростник - [95]

Но стоило кому-нибудь высказаться против распущенности современных нравов, стоило господину Дюкурно осудить подчеркнутое женоподобие нынешних молодых людей, и Марсиаль снова начинал бушевать.

— Вы, может, предпочли бы вернуться к добрым старым временам, когда за супружескую измену карали тюрьмой, а за разврат сжигали на костре? Много сотен лет Эрос был в загоне. Сразу видно, Дюкурно, что вы никогда не читали Маркузе. Вы понятия не имеете о том, что сексуальное угнетение связано с капиталистической эксплуатацией. Так вот, знайте же, что дело обстоит именно так. Можете поверить мне на слово. Я утверждаю это по собственному опыту. Мы с вами живем в XX веке, в технократической Франции, при У Республике, мы служим в страховой компании «Дилижант», и общество лишает нас возможности нормально удовлетворять наши инстинкты. Мы с вами кастраты, Дюкурно! Понимаете теперь, почему я обеими руками приветствую сексуальную революцию? Вы боитесь, что все запреты рухнут и эротизм все захлестнет? Тем лучше. Наконец-то человек развернется во всю свою мощь. Вы считаете, что повсюду воцарится содом? Ну и что ж? Вам-то что до этого? Вряд ли вам так уж часто приходилось отбиваться от любовных домогательств этих господ. Так вот, они вас не трогают, и вы их не трогайте. Либерализм. Терпимость. Вспомните Сократа, Микеланджело, маршала Тюренна… Как бы то ни было, людей на земле слишком много. Бурно увеличивающуюся рождаемость надо обуздывать любой ценой. Если ее не обуздать, Дюкурно, знаете, что нас ждет? Через сто лет на каждого будет приходиться квадратный метр жизненного пространства. Один квадратный метр!.. Поразмыслите об этом, и, может, вы станете относиться терпимее к сексуальным нонконформистам.

Так Марсиаля бросало из одной крайности в другую, в зависимости от настроения, времени и от противника. Конечно, занятый поисками истины, он убедился в том, как относительны человеческие суждения, как зыбки верования и доктрины. Aequanimitas[21] — одно СТОИТ другого. Когда Марсиаль накидывался на своего собеседника, ему было важно не торжество истины, а самоутверждение и разгром противника. Он упивался словами. Тешился тем, что шокирует других, дерзость опьяняла его, как вино.

И конечно, Юберу этот приступ боевого задора обошелся дороже, чем другим.

В жизни Юбера произошли неожиданные события — скандал, в предчувствии которого он совсем занемог от страха, так и не разразился. Поползли, однако, какие-то слухи, сплетни. Некоторые газеты, набившие руку на такого рода информации, заговорили о каких-то «вечерах» для избранного общества, в которых принимали участие представители парижского света, обожавшие «сладкую жизнь». Были даже названы имена — имя оказавшегося в списке Юбера Лашома было наименее громким. Последствия сказались немедленно: за сорок восемь часов курс светских акций Юбера стремительно подскочил вверх, точно при биржевом буме. Его телефон звонил не умолкая. Благодатным ливнем хлынули приглашения. Юберу пришлось купить новую записную книжку. Он помолодел лет на десять.

Этот поворот событий еще укрепил благоприобретенную мизантропию Марсиаля. Так вот какой ценой в наши дни достигается успех — надо, чтобы твое имя связывали с понятием избранности, исключительности, шикарности, пусть даже при весьма двусмысленных обстоятельствах.

— Что ж, — говорил он Юберу. — К счастью, в конечном счете тут ты не угадал. Ты боялся, что придется подать в отставку, и предусмотрел все, кроме триумфа. Полагаю, ты больше не помышляешь о монастыре?

— Дорогой мой, это же был бред! Но я и в самом деле должен признаться, что такой развязки не ожидал. У меня и так был довольно широкий круг знакомых, но теперь меня буквально рвут на части.

— И все сотому, что ты оказался продувной бестией — похитрее других. В странную мы живем эпоху.

— Да, но ведь это, знаешь, не ново. Не помню уж, кто из критиков говорил по поводу скандальных любовных связей Виктора Гюго: «Во Франции можно встать на ноги из любого положения — даже с дивана».

— Для тебя диван оказался трамплином.

Юбер сиял. Он перечислял имена и титулы своих новых знакомых.

— И ты называешь ее Ваше высочество? — спросил Марсиаль.

— Ну конечно. Это же ее титул. Она носит его по нраву.

— Пусть так, но как можно в наши дни обращаться к кому-то — Ваше высочество?

— Это так же просто, как сказать «мадам».

— Я бы не мог.

— Почему, скажи на милость?

— Я бы чувствовал себя лакеем. Пусть бы еще это был титул, связанный с какой-то должностью. Но твое Высочество никакой должности не занимает.

— Но это же наследственный титул! Ее предки были королями!

Марсиаль вдруг почувствовал непреодолимую ненависть к дворянским титулам. У нас ведь демократия — не правда ли? Так что же означают эти допотопные выкрутасы, напоминания о старом режиме, основанном на божественном праве королей, заносчивости феодалов и гнусном лакействе мещан во дворянстве? Марсиалю припомнилось, что из его однокашников в школе больше всех выкаблучивались именно поклонники Морраса. Верность королю восполняла этим неимущим разночинцам ущербность их социального положения. Он вспомнил также, что еще в ту пору осыпал их насмешками.