Мысли и заметки о русской литературе - [11]
Талант, как _способность делать, производить_, относится больше к форме создания, и с этой точки зрения, талант - есть сила внешняя, которая может существовать в человеке независимо от ума, сердца и других интеллектуальных и нравственных сторон человеческой природы. Но для формы нужно содержание, - и вот здесь-то получает всю свою важность самостоятельная деятельность духовных сил человека. Если есть люди, которые лишены способности иметь о вещах свое мнение и которые принимают чужое мнение целиком, как что-то готовое, о чем им уже нечего больше и думать; то есть люди, которые, вечно живя чужим мнением, имеют способность усвоять его себе, развивать, выводить из него новые следствия, находить чрез него на другие мысли, - и эта способность до того обманывает людей этого рода, что они очень добросовестно убеждены в самостоятельности своей собственной мыслительности. И они почти правы в этом: натуры живые и восприимчивые, они сами не знают и не помнят, от кого зашла к ним та или другая мысль, потому что все извне легко и быстро пристает к ним почти бессознательно, инстинктивно. Им стоит только поговорить с умным человеком или прочесть хорошую книгу, чтобы в них тотчас же возбудился целый ряд новых мыслей, которые они не могут не принять за свои собственные. Эти люди, управляясь другими, в свою очередь, имеют большое влияние на толпу. Они довольно часто встречаются на свете; особенно их много бывает в столицах. Вообще, чем просвещеннее и образованнее общество, тем больше в нем таких людей. Наконец есть люди (таких очень мало), которые действительно обладают способностью творческой самодеятельности своих способностей. Они на все смотрят как-то особенно, оригинально, во всем видят именно то, чего, без них, никто не видит, а после них все видят и все удивляются, что прежде этого не видели. Эти люди совсем не хитрые и не мудреные: они все понимают просто, но их простое понимание сначала кажется всем очень мудреным, а иногда безумным и нелепым, а потом кажется уже столь простым, что нет глупца, который не подивился бы, как ему не пришло этого в голову - ведь это так просто! Когда Колумб сбирался открыть Америку, - на него все смотрели, как на помешанного мечтателя, а когда он открыл Америку, то почти никто не хотел признать в этом даже заслуги, потому что открытую Америку всем казалось так легко открыть!..
Говоря об этих трех разрядах людей, мы хотели сказать о _толпе, таланте_ и _гении_…
В наше время талант не редкость во всем, но особенно в литературе. Просто нипочем! Его часто даже смешивают с гением. И не мудрено, нужен своего рода большой талант, чтобы с первого разу отличить талант от гения. Это приводит нам на память то место из повести известного французского писателя нашего времени, где он так рассказывает об авторстве своего героя. "Он признавался, что все начатое им принимало, после первых десяти строк, трех или четырех стихов, такое сходство с писателями, которых читал он, что.он краснел, видя себя способным только на подражание. Он показал мне несколько стихов и фраз, под которыми Ламартин, Виктор Гюго, Поль Курье, Шарль Нодье, Бальзак и даже Беранже могли бы подписать имена свои. Но все эти опыты, которые можно бы назвать отрывками из отрывков, служили бы, в сочинениях тех писателей, для украшения индивидуальных идей; но этой-то индивидуальности и не было у Ораса. Если он хотел выразить какую-нибудь идею, вы тотчас и увидели бы (он и сам тотчас же видел) явную кражу: идея эта была не его; она принадлежала этим писателям, _принадлежала всем, только не ему_". {50}
Вот вечная история таланта! Конечно, она не всегда бывает именно такою, как представлена в словах автора, на которого мы сослались; но сущность ее всегда такова. Как бы талант ни был велик, он не может наложить печати своей личности на свои произведения, и потому не может быть оригинален и самобытен. Как бы ни велика была его способность усвоять себе чужие идеи, он не надолго скроет, что его вдохновение не бьет живым родником из тайников его натуры, но есть только "пленной мысли раздраженье". Но зато, как бы ни тесна и ни ограниченна была сфера таланта, но если на его произведениях виден тот резкий отпечаток личности, который делает произведения так оригинальными, что под них невозможно подделаться, - тогда это уже не талант, а гений. К числу таких гениальных поэтов принадлежит в нашей литературе баснописец Крылов.
Настоящая статья Белинского о «Мертвых душах» была напечатана после того, как петербургская и московская критика уже успела высказаться о новом произведении Гоголя. Среди этих высказываний было одно, привлекшее к себе особое внимание Белинского, – брошюра К. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова или мертвые души». С ее автором Белинский был некогда дружен в бытность свою в Москве. Однако с течением времени их отношения перешли в ожесточенную идейную борьбу. Одним из поводов (хотя отнюдь не причиной) к окончательному разрыву послужила упомянутая брошюра К.
Цикл статей о народной поэзии примыкает к работе «Россия до Петра Великого», в которой, кратко обозревая весь исторический путь России, Белинский утверждал, что залог ее дальнейшего прогресса заключается в смене допетровской «народности» («чего-то неподвижного, раз навсегда установившегося, не идущего вперед») привнесенной Петром I «национальностью» («не только тем, что было и есть, но что будет или может быть»). Тем самым предопределено превосходство стихотворения Пушкина – «произведения национального» – над песней Кирши Данилова – «произведением народным».
Содержание статей о Пушкине шире их названия. Белинский в сущности, дал историю всей русской литературы до Пушкина и показал становление ее художественного реализма. Наряду с раскрытием значения творчества Пушкина Белинский дал блестящие оценки и таким крупнейшим писателям и поэтам допушкинской поры, как Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков. Статьи о Пушкине – до сих пор непревзойденный образец сочетания исторической и эстетической критики.
«Речь о критике» является едва ли не самой блестящей теоретической статьей Белинского начала 40-х годов. Она – наглядное свидетельство тех серьезных сдвигов, которые произошли в философском и эстетическом развитии критика. В самом ее начале Белинский подчеркивает мысль, неоднократно высказывавшуюся им прежде: «В критике нашего времени более чем в чем-нибудь другом выразился дух времени». Но в комментируемой статье уже по-новому объясняются причины этого явления.
«…Вот уже четвертый альманах издает г. Владиславлев и делает этим четвертый подарок любителям легкого чтения и красивых изданий. На этот раз его альманах превзошел, как говорится, самого себя и изящностию своей наружности, роскошью приложений, и замечательностию содержания. По стихотворной части, его украсили произведения Пушкина, князя Вяземского, гр. Р-ной, Языкова, Кольцова, Подолинского и других…».
«Сперва в «Пчеле», а потом в «Московских ведомостях» прочли мы приятное известие, что перевод Гнедича «Илиады» издается вновь. И как издается – в маленьком формате, в 16-ю долю, со всею типографическою роскошью, и будет продаваться по самой умеренной цене – по 6 рублей экземпляр! Честь и слава г. Лисенкову, петербургскому книгопродавцу!…».
Литературная Россия.- 1981.- 15 мая.- (№ 20 (956)). — С.
«Спасибо, господа. Я очень рад, что мы с вами увиделись, потому что судьба Вертинского, как никакая другая судьба, нам напоминает о невозможности и трагической ненужности отъезда. Может быть, это как раз самый горький урок, который он нам преподнес. Как мы знаем, Вертинский ненавидел советскую власть ровно до отъезда и после возвращения. Все остальное время он ее любил. Может быть, это оптимальный модус для поэта: жить здесь и все здесь ненавидеть. Это дает очень сильный лирический разрыв, лирическое напряжение…».
«Я никогда еще не приступал к предмету изложения с такой робостью, поскольку тема звучит уж очень кощунственно. Страхом любого исследователя именно перед кощунственностью формулировки можно объяснить ее сравнительную малоизученность. Здесь можно, пожалуй, сослаться на одного Борхеса, который, и то чрезвычайно осторожно, намекнул, что в мировой литературе существуют всего три сюжета, точнее, он выделил четыре, но заметил, что один из них, в сущности, вариация другого. Два сюжета известны нам из литературы ветхозаветной и дохристианской – это сюжет о странствиях хитреца и об осаде города; в основании каждой сколько-нибудь значительной культуры эти два сюжета лежат обязательно…».
«Сегодняшняя наша ситуация довольно сложна: одна лекция о Пастернаке у нас уже была, и второй раз рассказывать про «Доктора…» – не то, чтобы мне было неинтересно, а, наверное, и вам не очень это нужно, поскольку многие лица в зале я узнаю. Следовательно, мы можем поговорить на выбор о нескольких вещах. Так случилось, что большая часть моей жизни прошла в непосредственном общении с текстами Пастернака и в писании книги о нем, и в рассказах о нем, и в преподавании его в школе, поэтому говорить-то я могу, в принципе, о любом его этапе, о любом его периоде – их было несколько и все они очень разные…».
«Ильф и Петров в последнее время ушли из активного читательского обихода, как мне кажется, по двум причинам. Первая – старшему поколению они известны наизусть, а книги, известные наизусть, мы перечитываем неохотно. По этой же причине мы редко перечитываем, например, «Евгения Онегина» во взрослом возрасте – и его содержание от нас совершенно ускользает, потому что понято оно может быть только людьми за двадцать, как и автор. Что касается Ильфа и Петрова, то перечитывать их под новым углом в постсоветской реальности бывает особенно полезно.