Мысль и судьба психолога Выготского - [21]

Почему, если судьба эгоцентрической речи – уход в небытие, нарастают с годами такие ее структурные черты, как непонятность, свернутость и т. д.? И что означает факт постепенного снижения коэффициента эгоцентрической речи – к семи годам практически до нуля – на фоне нарастания этих ее специфических особенностей?

«Что же убывает? – задается вопросом Выготский. – Падение эгоцентрической речи не говорит ни о чем, кроме того, что убывает исключительно одна-единственная особенность этой речи, именно ее вокализация, звучание. Можно ли отсюда сделать вывод, что отмирание вокализации и звучания равносильно отмиранию всей эгоцентрической речи? <…> В 3 года отличие этой речи от коммуникативной речи почти равно нулю. В 7 лет перед нами речь, которая почти по всем функциональным и структурным особенностям отличается от социальной речи трехлетки. В этом факте находит выражение прогрессирующая с возрастом дифференциация двух речевых функций и обособление речи для себя и речи для других из общей нерасчлененной речевой функции <выделено мной. – И.Р.>, выполняющей в раннем возрасте оба эти назначения почти совершенно одинаковым способом» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 322).

Вот вывод, к которому пришел Выготский. А дальше все выстраивалось как бы само собой. Если детская «речь для себя» это опосредованное управление собственным поведением, а затем и мышление вслух, то требуется ли ребенку проговаривание развернутых фраз, которые известны ему еще до их произнесения? Так возникает тенденция к постепенному опусканию и свертыванию отдельных слов и целых речевых оборотов. Да, эгоцентрическая речь на первый взгляд действительно вроде бы мелеет и скудеет. Но это ее внешнее убывание на самом деле есть прогрессирующая способность ребенка мыслить словами, вместо того чтобы их произносить, и оперировать образом слова – вместо самого слова.

Следовательно, с самого момента своего обособления эгоцентрическая речь по сути обречена на то, чтобы в конце концов перестать быть речью звучащей, порождая тем иллюзию своего исчезновения. Но это есть именно иллюзия. Река, ушедшая под землю, не перестает быть рекой, она просто обретает другую жизнь – трансформированный способ своего существования. И внутренняя речь – это и есть другая жизнь якобы исчезнувшей эгоцентрической речи. «Считать падение коэффициента эгоцентрической речи до нуля за симптом умирания эгоцентрической речи, – пишет Выготский, – совершенно то же самое, что считать отмиранием счета тот момент, когда ребенок перестает пользоваться пальцами для перечисления и от счета вслух переходит к счету в уме» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 323).

* * *

Однако что же можем мы знать об этой ушедшей под землю реке, если она недоступна прямому наблюдению? Обратимся вновь к отрывку из повести Достоевского и попробуем пристальней всмотреться в то, как выстроен внутренний монолог героя: мы почти не увидим здесь подлежащих – одни сказуемые. И даже те, что есть, едва-едва ощущаются, так, словно они невесомые: «Опоздал!», «И ведь как упала – ничего не размозжила, не сломала!», «Странная мысль: если бы можно было не хоронить?», «Измучил я ее – вот что!».

Да, интуиция великого художника не обманула автора «Кроткой», и, как это станет ясно в дальнейшем, ему в самом деле удалось приблизиться к реальной внутренней речи. Хотя не вся, конечно, повесть написана в подобном ключе, иначе добрая ее половина осталась бы непонятна читателю. Но если последнему действительно приходится многое объяснять – от этого никуда не денешься, то надо ли как-то обозначать предмет своих размышлений говорящему наедине с собой человеку? Ведь нам лучше, чем кому бы то ни было, известно, о чем мы думаем. Так возникает совершенно особое свойство внутренней речи – ее предикативность, акцент на соотнесенной с действительностью, «действенной» стороне предложения, на сказуемом.

Но как, спросите вы, сумел заглянуть «по ту сторону мышления и речи» сам Выготский? Верный своему материалистическому методу он черпает все из того же источника – благодарной страны детства, из которой, как сказано, все мы родом. А еще из живой повседневной речи, способной в известных условиях принимать структурное сходство с внутренней, широкое подтверждение чему он находит, в частности, у Л. Толстого, проявлявшего пристальный интерес к психологии понимания. «Никто не расслышал того, что он <умирающий брат мужа. – И.Р.> сказал, одна Кити поняла. Она понимала потому, что не переставая следила мыслью за тем, что ему нужно было». И потому, добавляет Выготский, «что в ее мыслях, следивших за мыслью умирающего, было то подлежащее, к которому относилось никем не понятое его слово» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 334).

Впрочем, такое подразумеваемое подлежащее сплошь и рядом фигурирует и в других, более обыденных ситуациях, где предмет высказывания заведомо известен присутствующим. Ведь никто из нас, будучи спрошен: «Хотите ли вы есть?», не станет отвечать развернутой фразой «Да, я хочу есть», а одним лишь сказуемым: «Хочу» или «Спасибо, не хочется». И точно так же люди на остановке автобуса сообщают друг другу о его приближении коротким словом «идет». «Упрощенность синтаксиса, минимум синтаксической расчлененности, высказывание мысли в сгущенном виде, значительно меньшее количество слов – все это черты, характеризующие тенденцию к предикативности, как она проявляется во внешней речи при определенных ситуациях» (