Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия - [10]

В исторической науке до сих пор дебатируется вопрос об этнической принадлежности жителей древнейшей Ладоги. Один из крупнейших исследователей Ладоги выдающийся советский археолог В. И. Равдоникас считал ее население искони славянским.^{36} Г. Ф. Корзухина и Д. А. Авдусин связывали происхождение города с финскими племенами.^{37} Разноплеменной состав (финны, балты, норманны, славяне) основателей Ладоги видится Г. С. Лебедеву. Городом новгородских словен Ладога, по его мнению, стала лишь к исходу IX в.^{38} Признавая полиэтничность города в VIII–IX вв., включающей и славянский элемент, Е. Н. Носов полагает, что господствующим этот элемент стал лишь в X в.^{39} Д. А. Мачинский основание Ладоги отнес к неславянской, «какой-то особой этнической группе, название которой по каким-то причинам не сохранилось в ПВЛ».^{40} Более оправданной нам кажется точка зрения П. Н. Третьякова и А. Н. Кирпичникова. П. Н. Третьяков допускал, что нижний слой Ладоги, «быть может, имеет некоторое отношение к местным финно-угорским племенам — веси, ижоре или карелам, а возможно, и ко всем этим группировкам».^{41} Однако ученый был убежден, что «нижний слой Староладожского городища содержит все же остатки прежде всего славяно-русской колонизации».^{42} Схожий взгляд у А. Н. Кирпичникова: «В составе населения начальной Ладоги было, очевидно, много пришельцев из разных стран (особенно купцов). Этими же чертами наделена и материальная культура, полиэтническая по своему облику. При всем разноязычии основная часть населения имела определенный этнический адрес. Это отметил еще древнерусский летописец, который назвал Ладогу городом словен — первым на пути „из-за моря” в глубь русской равнины».^{43}

Споры об этническом субстрате ранней Ладоги, ведущиеся в научной литературе, проистекают главным образом из противопоставления ее сельской округе. Это оборачивается серьезной методической ошибкой: Ладога предстает как бы сама по себе, вне органического единства с окрестными поселениями. Поэтому найденным в ней неславянским вещам придается чрезмерное значение, искажающее подлинную историческую картину. Но если исходить из указанного единства, то славянство начальной Ладоги едва ли у кого вызовет сомнение.

С учетом того же единства должно судить и о производственных занятиях населения города. Яркое их описание содержится в статьях В. И. Равдоникаса, посвященных Старой Ладоге. По словам исследователя, «сельское хозяйство, домашняя промышленность, выделяющееся ремесло, торговля с далекими областями — вот основы экономики Ладоги VII–IX вв.».^{44} На первое место, как видим, В. И. Равдоникас поставил сельское хозяйство. И в X в. ладожане выступают «прежде всего как земледельцы, как сельские хозяева, обитавшие в жилых гнездах-дворах, приспособленных к задачам сельского — уже крестьянского, индивидуального — хозяйства».^{45} В целом же характер хозяйства ладожан X в. «можно определить как индивидуализированное крестьянское сельское хозяйство с домашней промышленностью и с наличием выделившегося ремесла».^{46} Материал, которым располагал В. И. Равдоникас, не вызывал ощущения контраста между городом и деревней. Любопытно, что Б. Д. Греков, стойкий борец за идею противоположности между городом и деревней, оперируя этим материалом в своих исследованиях о Киевской Руси, увидел в Ладоге город, «еще не окончательно оторвавшийся от деревенского строя жизни».^{47}

Выводы В. И. Равдоникаса о хозяйстве ладожан оспорил А. Н. Кирпичников. «Теория о крестьянской Ладоге VIII–IX вв., — пишет он, — основана на некоторых связанных с сельским хозяйством находках. Одно время эта теория встретила сочувственный отклик, но ныне кажется не оправдавшей себя попыткой архаизации ладожского общества и его экономики».^{48} У А. Н. Кирпичникова сложилось впечатление, что «поселенцы ладожского Поволховья принесли сюда довольно развитые аграрные навыки географически иного района, но, столкнувшись с более жесткими природными условиями, были вынуждены их изменить».^{49} Какие доводы для оправдания своих сомнений выдвинул А. Н. Кирпичников? Прежде всего соображения общего порядка о коренных хозяйственных и общественных переменах (пашенное земледелие, выделение ремесла и торговли, появление индивидуальной семьи), произошедших в восточнославянском мире в VIII в.^{50} Но во всех перечисленных переменах много спорных и неоднозначных моментов.^{51} Аргументация, выстроенная на них, не убеждает. Тут нужны более или менее конкретные факты. А. Н. Кирпичников их приводит, но многие из этих фактов расходятся с утверждениями самого автора. Говоря о том, что «со всех сторон Ладожскую область окружали не лучшие для возделывания подзолисто-торфяные почвы», он далее замечает: «Исключение представляли ближайшие окрестности самой Ладоги, располагавшиеся на первой луговой террасе левого берега Волхова в месте слияния рек Ладожки и Заклюки».^{52} В конечном счете оказывается, что возможности сельского хозяйства ладожан не столь уж ограничены, как уверяет А. Н. Кирпичников, ибо в VIII–IX вв., по его же собственному признанию, «земледелие и скотоводство служат самообеспечению жителей поселка и волости».