Мятеж - [117]

Фурманов. № 1411/3

Обе стороны стихли, будто устав, перемучившись от страстной борьбы: борцы отдыхали.

Но только отдыхали — не больше. А как отдохнут, снова в борьбу, и тогда уж — кто кого? Второй раз отдыхать не придется. Друг дружку в борьбе точно узнали, испытали и в слабых и в крепких точках. Дважды провести никого никому не удастся — это надо себе запомнить, зарубить.

Эй, не дремли, борец: моментальной, внезапной, крепкой хваткой уцепит тебя затаившийся враг и мигом ловко подомнет под себя. Подомнет и грузно осядет. Тогда уж выхода нет, конец.

В такой среде, в такой обстановке решали мы дела.

Две стороны. Чуть замирившиеся враги.

Может ли это держаться долго?

Семнадцатого мало что переменилось. Только стало известно, что «активисты» повели среди красноармейцев агитацию за возврат в крепость:

— В крепости мы — сила, а здесь что? Из крепости мы любое можем штабу приказание послать, а отсюда? Вали, ребята, айда-айда. Снова в поход и снова в крепость!

Но уходили пока только кучками и одиночки, — главные силы оставались по казармам, их удерживала та часть комсостава, которую удалось нам кой в чем убедить, кой-чем припугнуть. Самое ядро бунтовщическое из крепости не уходило, все главари там дневали и ночевали, отрываясь в казармы лишь на агитацию. Как-то двусмысленно стал держаться и Павел Береснев, якшаясь охотно и много с главарями крепости, уединяясь с ними, шушукаясь по углам. Это заставило нас против него серьезно насторожиться. Положение было чрезвычайно неопределенное. Окончательного разрешения вопроса таким путем нельзя было ждать. Обе стороны будто раскачивались — медленно и вяло, набирали ходу, энергии, решимости.

Разрешать вопрос готовились по-иному.

Сегодня Чернов явился в караульный батальон, созвал собрание, начал «бузить» против военсовета, против советских «комиссаров». Но в карбатальоне[27] было уже немало наших ребят, они там вели явную и тайную агитацию и так обернули дело, что оскандалили Чернова, взбудоражили массу, подняли ее на протест: Чернова с митинга прогнали. Трудней было здесь ослабить влияние Букина и Вуйчича, — эти считались чуть ли не героями, имели авторитет. Но старательные наши политические кроты и под них копали яму: настойчиво, небезуспешно.

Уж всего в нескольких десятках верст находился 4-й кавполк: сегодня к нему навстречу выедет комиссар дивизии Бочаров. Дальше он свяжется с 26-м стрелковым. Надо стягивать силы, надо действовать; 26-й, правда, вовсе не надежен, но и с ним надо в чем-то уговориться, его надо пока задержать в пути, не давать подходить к Верному. Бочаров уехал. Мы еще не знали в тот час, что и сами скоро помчимся ему вдогонку.

Не предпринимая против нас никаких активных действий, крепость в то же время у нас на глазах наливалась живыми соками, набиралась свежих сил. Она по-прежнему держала себя как победительница и власть имеющая. По-прежнему к ней стекались на подводах жители сел и деревень, а она им «разъясняла» по-своему события и «приказывала» сноситься только с собою; по-прежнему она запружена была беженцами — полуголодными, нищими, протестующими с отчаяния против всего и против всех. Крепость и не думала свертываться. Она распустила по казармам части, но еще много осталось и на месте горючего элемента. Потом, что такое «распустила»: казармы — вот они, под рукой; из казарм обратно в крепость перебраться долго ли?

Помнится случай за этот день. Он обошелся благополучно, а дело пахло драматической развязкой: пара наших товарищей, трибуналец и особист, чуть-чуть не угодили в лапы врагу.

Мы ни одного особиста, ни одного трибунальца не пускали на заседанья с представителями крепости или в самую крепость: против них так непосредственна и горяча была озлобленность, что вряд ли утерпела бы толпа, вряд ли сдержала бы слепой свой гнев. Потому и проводили так спешно в горы Масарского с Горячевым. Куда они скрылись — того мы и сами не знали: может, на Джаркент, а может, и на Пишпек. Некогда было о том толковать: вмиг собрались, в момент ускакали. Был полдень 17-го. Мы в Белоусовских номерах. Вдруг — по камням конский скок, ближе, ближе, и вот три всадника остановились перед крыльцом. Глянули в окна мы, ахнули: Масарский с Горячевым! А с ними какой-то третий, и у этого третьего в правой — наган, а в левой — запечатанный большой пакет, только что выхватил он его из-за пазухи.

— Что-то неладно, — видно, поймали.

Я выскочил на крыльцо; все трое, гляжу, на конях, слезать и не думают.

— Тут, што ли, крепостное управление? — спросил меня незнакомец, мужик годов сорока, видимо крестьянин.

— А што? — говорю я, а сам стараюсь на ребят не смотреть, будто их вовсе не знаю.

— Да вот, двоих поймали… в горах шатались… К нам в деревню наехали… Надо быть, из трибуналу будут, мужики-то опознали… Мне их наказали непременно в крепость…

— Ага, вот и прекрасно, — говорю конвоиру. — Как раз я начальник штаба и есть этой самой крепости. Дай-ка пакет-то… так… Можешь их здесь оставить мне, а я уж сам под конвоем провожу куда следует.

Надо было сохранить невозмутимый тон, надо было сразу сбить с толку незадачливого мужичонку, к тому же, видимо, полагавшего, что крепость господствует по всему городу и другой власти вообще нет никакой… Надобно было врать, не моргнув ни единым глазом. Мужичонка, на наше счастье, попался глуповатый, да ему, видимо, и надоело уж возиться со своими пленниками.