Мяч, оставшийся в небе - [3]
С годами сатира Матвеевой становится жестче, непримиримей:
О том же в своё время предупреждал великий русский философ Иван Александрович Ильин: «…никто не в праве прощать чужие (курсив Ильина. — Г. К.) обиды, или предоставлять злодеям обижать слабых, развращать детей, осквернять храмы и губить Родину», ибо действительно «только для лицемера или слепца равноправны Георгий Победоносец и закалаемый им дракон».
Особое замешательство у «лагерной» критики вызывает то обстоятельство, что Новелла Матвеева своим творчеством решительно опрокидывает распространённое мнение о якобы невнимании нашей литературы (в отличие от западной) к форме художественных произведений. С таким-то артистизмом, да с таким моцартианским «свободным и лёгким» дыханием, да с такой европейской культурой ей вроде как на роду написано принадлежать к либеральному лагерю «чистых», свободных от докучных социальных, национальных, державных, моральных предрассудков или, упаси Бог, от «имперских», а пуще, патриотических взглядов, для этого есть тёмные литературные смерды, лаптем щи хлебающие, квасом запивающие…
К сожалению, мы и сами распространяем тот же миф о собственной ущербности, «недотянутости» (ну, конечно же!) до мировых стандартов: «…родственная русской литературе черта — жертвовать законченностью формы, если в ней не умещается „дело“» (Петр Палиевский). Новелла Матвеева с блеском доказывает (практически и теоретически!), что это не так:
(«Есть вопиющий быт, есть вещие примеры…»)
В своей прозе Новелла Матвеева, вспоминая младенческий возраст, приоткроет неожиданно глубокий философский смысл невозможности для себя произнесения «не готовых слов»: «Задержусь лишь на том, как жадно я хваталась за первые образы бытия, на собственном горьком опыте успев понять, что всё самое страшное идёт от бесформенного или неопределённого» («Мяч, оставшийся в небе»).
Покажется анекдотом, но в прежние времена тогдашняя, по-отечески пристальная, критика нередко вменяла Новелле Матвеевой в вину именно виртуозное владение формой, словно предполагая в этом скрытый идеологический подвох, а проще, невозможность для себя в силу малообразованности своевременно углядеть фигу, глубоко замаскированную в излишней, как они считали, «книжности» и «литературности» поэтессы. И хотя нельзя не согласиться с неистовым Лютером в том, что «истина сильнее красноречия», но традиция европейской поэтической культуры, утверждённая Пушкиным и продолженная Лермонтовым, Тютчевым, Блоком, Белым, обоими Ивановыми — Вячеславом и Георгием, — подняла русскую поэзию на мировую высоту, доказав, что истина становится доходчивей и убедительней, если она отчеканена в идеальной форме. Говоря о виртуозном поэтическом мастерстве Новеллы Матвеевой, уместно вспомнить латинский корень этого слова: virtus, что значит — «доблесть», «добродетель», «подвиг». Кстати, тут поэтесса и заносчивым европейцам может дать сто очков фору. Когда, к примеру, знаменитый испанец Рамон Гомес де ла Серна иронизирует по поводу её любимой стихотворной формы, называя сонет «бархатным жилетиком поэзии», во-первых, видишь усталость и старческую апатию западноевропейской литературы, забывшей о «суровом Данте», «не презиравшем сонета», о Шекспире с его могучими четырнадцатистрочными скрижалями!.. Для Матвеевой же, у которой, кажется, более половины стихов написано в данной классической форме, — сонет скорее кольчуга, латы, рыцарская амуниция, но уж никак не «жилетик»! Прочтите её знаменитые сонетные циклы в защиту Шекспира (целые поэтические трактаты, достойные учёной степени британской академии!), стихи о Кристофере Марло или её, как всегда, остроумное эссе «Сонет, не презирай поэта!», и вы увидите, что эта форма в русской поэзии ничуть не устарела, она дисциплинирует мысль, оттачивает слово, требует от фразы бесстрашной лаконичной остроты и гибкости.
Поклонники поэзии Новеллы Матвеевой знают, с какой благородной отвагой бросается она в бой то на защиту Шекспира, то на защиту детских душ от телевизионных и книжных Ставрогиных, то на защиту русского леса от нуворишей, то на защиту маленького человека (не случайно любимые её герои — чаплинский персонаж, Гекльберри Финн, бедняки из трущоб всех времён и стран)… Невольно приходит на память давно написанный ею сонет «Жорж Санд»:
