Мы, животные - [28]

Дальше по коридору мать открывает дверь комнаты сына, включает свет. Взгляните, как она, чтобы стоять прямо, держится за дверной косяк. Мать громко шепчет что-то, ни к кому не обращаясь, и входит.

Внутри она ведет рукой по поверхности письменного стола подростка. С верхней полки шкафа достает брезентовую сумку. Все ящики комода пусты, она собирает одежду с пола, расправляет и аккуратно, медленно складывает. Одна за другой вещи ложатся в сумку.

Взгляните. На крышу дома навалило снега на два фута. Где-то там, за снеговыми облаками, встает солнце. Света прибывает с каждой минутой. На подъездной дорожке два брата запустили двигатель пикапа; вот они сгорбились в кабине. Из выхлопной трубы поднимается волнистый дымок, поднимается и висит в воздухе; ветер очень слабый. Ни одна птица не встречает рассвет щебетом. В кабине братья подносят руки к отверстиям отопления; они молча несколько раз передают друг другу сигарету. Старший пытается включить дворники, но они не включаются. Парни смотрят через ветровое стекло на снежную серость. Младший тушит окурок и оставляет в пепельнице.

— Ну что, начали?

Взгляните. Отец кладет мочалку, идет к ванне и раздевает сына. Приподняв одной рукой и поддерживая под затылок голову подростка, он другой тянет вверх его рубашку, оголяет грудь. Потом опускает его, задирает ему руки и стаскивает с него мокрую рубашку совсем. С трудом стягивает с его бедер набрякшие джинсы, вылавливает из воды одну щиколотку, потом другую.

— Папс, — говорит подросток.

Отец снимает с него белье, и вот он голый. Отец стоит над ним, пристально смотрит. Вот он, подросток, голый с ног до головы, вот его глаза, которыми он ищет взгляд отца.

Отец, глядя на сына, на эту наготу, щурится. Как будто перед ним глубокий порез или слишком яркое утро. Он опять называет подростка mijo. Сынком.

— От тебя пахнет.

— Это не я.

Отец с усилием смеется, ему непросто дается отцовская роль.

— Нет, это ты, мой мальчик. Ты собой сейчас пахнешь.

И купание начинается. Из крана над ванной бьет небольшой водопад. Вода прибывает. В кармане у отца маникюрные кусачки — они всегда там лежали, еще с тех пор, как подростка не было на свете. Взгляните, как отец вооружился кусачками, выдвинул пилку и ковыряет, подпиливает, откусывает мертвую кожу. Подросток лежит неподвижно, молчит. Отец давит искривленным кончиком на подошву сына, пока тот со стоном не сгибает пальцы ноги.

— Ничего, ничего, просто проверяю.

Потом в ход идет мочалка, обрабатывает лодыжки и ступни подростка, от пятки через свод стопы перемещается к пальцам, к промежуткам между ними. С тех пор, как не он сам, а кто-то другой мыл ему ноги, притрагивался к его ступням, прошли годы. Отец рассуждает о культурах, в которых омыть человеку ноги означает оказать ему самую большую честь, но подросток может слушать только вполуха, потому что вода, потому что мочалка, потому что прикосновения — все настолько новое и одновременно знакомое. Взгляните, как он всасывает воздух, всасывает, а воздух идет с трудом, в горле — сухой комок.

Отец сидит на краю ванны со ступней сына в руке, исследует, трет, напевает. Он не спешит, медленно проводит мочалкой вдоль одной икры, потом вдоль другой. Вода, прикосновения. Отец вытягивает шею, заглядывает в лицо сына.

— Дыши, малыш, просто дыши.

За дверью какое-то время уже стоит мать, слушает, потом стучит. Зовет отца по имени.

— Дела идут, мы его приведем в порядок, — громко откликается отец.

Взгляните, как она входит со стопкой сложенной одежды: внизу джинсы, на них спортивный свитер, дальше трусы, на самом верху носки одним узлом. Если не считать лица, ее дикого, красивого лица, она выглядит женщиной, всегда готовой услужить, мамой из телесериалов.

— Мальчики чистят пикап от снега, — говорит она отцу. Он кивает.

Прислушайтесь, как она это сказала: мальчики, как быстро и с какой полнотой сын, лежащий в ванне, оказался исключен из этой категории; поймите, как сильно подросток хочет быть там, с братьями, делать, что велено.

Мать садится на крышку унитаза и смотрит, как отец моет их сына. Одежда лежит у нее на коленях. Сын не желает с ней говорить. Она смотрит на него, и ей хочется ему сказать, что он может обратить на нее всю свою ненависть; она примет ее на себя, если ему так нужно. Прислушайтесь, прислушайтесь внимательно, и вам станет ясно, что она молча говорит именно это. Подросток не может не слышать.

Отец насвистывает и напевает; так он прощается.

— Да, мадам, — говорит он, не глядя на мать. — Он у нас придет в порядок, придет.

И мать кивает, кивает.

Братья благодарны и рады, что им есть чем заняться, что есть простая работа: стряхивать снег, с силой хлопая дверьми пикапа, соскребать лед со всех окон, сметать снег с крыши и капота. Их мысли не заняты подростком и отцом в ванной. Их мысли не заняты ни матерью, плачущей без звука, ни уложенной брезентовой сумкой у входной двери. Их мысли заняты снегом и льдом, простой задачей их уборки.

Подросток, лежащий в ванне, тоже рад, что его братьям это поручили. У них есть холодный свежий воздух, чтобы прочистить глотки и носы после сигареты в закрытой кабине. В гараже у них есть алюминиевые лопаты. Могут начать с дальнего конца подъездной дорожки, оттуда двигаться к пикапу, отбрасывать снег, пока под лопатой не хрустнет гравий, — этот звук будет громко раздаваться в окружающей их тишине. Работая, они могут быть вместе, глубоко погрузиться в дело, которым уже много зим занимались бок о бок. И лишь последний этап, рассыпка соли, приведет им на ум подростка в ванне, они вспомнят первую зиму, когда он присоединился к ним, упакованный в зимний комбинезон. Для лопаты он был слишком слаб и нерасторопен, поэтому старшие братья дали ему пластиковое ведро с белыми кристаллами и велели двигаться за ними следом. Сегодня им и соль придется взять на себя. Распределят мешок по двум ведрам и пойдут по дорожке, разбрасывая соль, как семена или золу. Подросток знает, что после потрясения этой ночи его братья будут обходиться друг с другом с долей официальности, с уважением к достоинству: если один случайно осыплет другому ноги снегом или заденет лопатой пятку, он попросит прощения. Прислушайтесь, и вы услышите их тихие слова, плывущие к дому.