Мы, животные - [26]

— Сказала, ты очень талантливый.

— Ужас какой талантливый!

— И знаешь, что еще она сказала? Что ты способен погубить себя.

— Она так про тебя разговаривает, — сказал Джоэл, — будто ты какая-то мудацкая ваза хрустальная.

Манни обнял Джоэла за шею.

— Мы для нее два сапога пара. — Он показал на меня: — А вот ты…

— Мудацкое золотое яичко.

— Она хочет, чтобы мы тебя защищали от других парней…

Джоэл хохотнул.

— Во как! Я ей говорю: женщина, мы уже выросли вроде из песочницы.

— … и защищали от самого себя.

— Мы вроде уже не мальчики.

— А она говорит: он все равно ваш младший братишка, он всегда будет вашим младшим братишкой.

Взгляните на меня — как мне надоела эта погрузочная платформа; как мне надоел этот снежный час.

— А я ей говорю: это уж как он сам захочет.

— Мудацкий священный агнец.

Я выставил ладони, как бы сдаваясь, и попятился, не сводя с них глаз, пока не добрался до края здания.

— Куда ты, девонька?

— Далеко собрался?

Я завернул за угол и двинулся вниз по наклонной тропке, уходя от их насмешек. Они кричали мне вдогонку, ставя после моего имени злой вопросительный знак. Их голоса в темном холодном воздухе раскатывались оглушительно, они налетали на меня сзади, как волны.

Манни и Джоэл кричали, вопили, зубоскалили, и деревья вторили им эхом.

Хрен с ними, пусть гавкают.

Может, это и правда. Может, я и правда один такой на свете.

Поздно ночью

Я скользнул на дорогу и прошел три мили до автобусной станции. Снег падал легко и стремительно, и, оглядываясь, я видел, что мои следы тут же заносило. Я и раньше это проделывал тайком от них, целью была мужская уборная на станции. Это-то они во мне и чуяли.

Я сошел с дороги на тропинку, протоптанную сквозь живую изгородь. Тропинка прямиком вела на зады автобусной станции. Если парковочная площадка там хорошо заполнена, я могу пройти через изгородь и потом пробраться к уборной между двумя автобусами незамеченным. Никто мне этого не объяснял; я сам постепенно, параноидально пришел к этому способу. Неделю за неделей прокрадывался на станцию, скрытно, нерешительно. Там прятался в кабинках, подглядывал в щели. Мыл и мыл руки над раковиной, неспособный отвечать на откровенные взгляды в зеркало. Я не знал, как дать понять этим мужчинам, что я готов. Ближе всего я подошел к этому с мужчиной, который взял меня за подбородок, поднял мое лицо кверху, чтобы встретиться со мной глазами, и сказал, что я славный мальчонка.

— Ты славный мальчонка, — повторил он. — А теперь вали отсюда на хер.

Но этой ночью на площадке стоял только один автобус. Шофер, который сидел внутри, заметил меня, нажал кнопку, и дверь открылась, громко и коротко пыхнув сжатым воздухом.

— В Нью-Йорк?

Я показал на здание.

— Мне надо отлить.

— Туда не попадешь. Время неподходящее.

— Почему?

Шофер, не отвечая мне, смотрел на падающие хлопья. На нем была униформа: синие синтетические слаксы и синий шерстяной джемпер с вышитым на кармане логотипом автобусной компании. Мужчина средних лет, плотный такой, пальцы большие, толстые — одним из них он показал вперед, через ветровое стекло.

— Должен был поехать час назад, но застрял из-за снега. Снег, правда, хоть куда, красотища.

Вьюга. Воздух, однако, был теплый; хлопья были влажные, пухлые, липкие, они гладко, легко и неумолимо летели на землю по диагонали. Мои братья затеряются в такую ночь, отправятся искать меня среди этой белизны и утонут в ней.

— Что, станция закрыта?

— Всех, кому в Нью-Йорк, я по домам отправил. Если тебе надо в Нью-Йорк, приходи завтра утром. Сам тебя и повезу.

— Нет, сэр, не надо.

— Если тебе очень сильно хочется отлить, поднимайся сюда.

Дверь за мной закрылась, и я, встав на верхней ступеньке, осмелился взглянуть шоферу в глаза. Он уже не притворялся. Мое сердце застучало; я обернулся, хотел найти кнопку двери, но не увидел, где она.

— А где тут у вас туалет?

Шофер поднялся со своего сиденья. Я замер и не отстранялся. Я хотел этого.

Холодные толстые пальцы пошли вдоль моего пояса; я не отстранялся.

— Хочешь, чтобы я тебя обратил, — сказал шофер. — Ну, так я тебя обращу. Обращу.

И я был обращен.

Назад я побрел перед рассветом. Зимнее небо, затянутое тучами, мрачно розовело. Я хотел увидеть себя, как он меня увидел; хотел взглянуть со стороны на свои черные кудри, выбивающиеся из-под лыжной шапочки. Чем в нем отозвалась моя худая грудь? Чем — моя не в меру широкая улыбка? Он врубил обогрев на полную, но холод держался, не уходил до конца, висел в хвостовой части автобуса. Холод скапливался в кончиках его пальцев, и поэтому всюду, где он ко мне притрагивался, я до сих пор чувствовал тупые уколы изумления. Я хотел встать перед зеркалом и смотреть, смотреть на себя. Я открыл рот, и мой голос взвился над шумом проезжающих машин.

— Он обратил меня! — закричал я. — Я обращен!

***Глубокой ночью

В общей комнате, где они все собрались, воняло бедой. Их восемь глаз сообща толкали меня назад, к двери; никогда еще на меня не смотрели с такой яростью. Все, что было непринужденного между мной и братьями, между мной и родителями, пропало.

Мои братья все еще были в куртках, волосы приглаженные, мокрые; Папс был одет и побрит, Ма смотрела на меня снизу вверх — щеки в потеках туши, глаза красные, руки в спутанных волосах — сколько раз я видел ее такой? Она заговорила, но слов я не улавливал, потому что у нее на коленях лежал — невероятно! — мой дневник.