Мы живем на день раньше - [8]
Костя вздрогнул. По его заявке?! Но ведь он не писал в радиокомитет.
А из динамика лилась широкая лирическая мелодия. Вновь, как когда-то на сцене матросского клуба, пела скрипка, звала, волновала. Костя видел темное небо, голубые звезды и серые Тосины глаза.
Козырев с минуту молча смотрел на Говоркова, затем осторожно на цыпочках вышел из кубрика.
ЧЕЛОВЕК РАЗГОВАРИВАЕТ С ВЕТРОМ
Этот остров вы не найдете на карте. Вместо него там стоит обозначение маяка — темно-желтый круг. А остров все же есть. Маленький, отрезанный от материка узкой полоской воды, он напоминает подкову. На одном конце подковы высится белая цилиндрическая башня маяка, на другом — бревенчатый кургузый домишко, в котором живем мы — моряки отдаленного поста.
Берега острова крутые, скалистые и лишь в изгибе подковы, у двугорбой сопки, зеленеет распадок. Распадок сбегает к морю. Берег здесь отлогий и песчаный. Когда светит солнце, мокрый песок похож на янтарь.
Днем и ночью о серые прибрежные скалы бьется неугомонное море. От моря вверх по сопке карабкаются низкорослые дубки. Сердитый ветер треплет их голые причудливо изогнутые ветви.
На вершине сопки — мачта и служебное помещение нашего поста. Отсюда, с побережья острова, мачта напоминает спичку. У мачты я замечаю крошечную фигуру человека. Это наш новый командир мичман Стебелев.
Уже не первый день Стебелев появляется на сопке. Мне это непонятно. А мой друг Васька Железнов говорит, что мичман ходит туда разговаривать с ветром. Это, конечно, Васькина философия. Он вообще любит ввертывать в разговор глубокомысленные фразы. Но почему он повторяет чужие слова? «Разговаривать с ветром» — это любимая фраза мичмана.
Стебелев появился у нас неделю назад ранним утром. Мы стояли в кубрике, переминаясь с ноги на ногу и изображали строй. Мичман, высокий, худощавый, с горбатым носом на красном обветренном лице, смотрел внимательно, спокойно и, казалось, ощупывал каждого ив нас осторожными голубыми глазами, а потом сказал:
— Моя фамилия Стебелев, назначен к вам командиром поста, теперь будем служить вместе…
Мы молчали и недоверчиво разглядывали нового командира. Мы ждали, что скажет мичман.
— Ну, молодцы-гвардейцы, пойдем поговорим с ветром, — наконец произнес он и первым шагнул на улицу.
Мы довольно нестройно двинулись за ним. У курилки, которую представляла врытая в землю бочка и большой бурый камень, невесть как попавший сюда, мичман остановился. Большими узловатыми пальцами вытащил из кармана помятую пачку «Севера» и сказал:
— Закуривайте.
Матросы потянулись за папиросами.
— Хозяев, стало быть, среди вас нет? Все временные, прикомандированные? — Стебелев глубоко затянулся, и его голубые глаза насмешливо глянули на нас из-под густых, словно щетки, бровей.
Мы непонимающе уставились друг на друга, а мичман продолжал:
— Курилку-то для себя можно было по-человечески сделать. Или боитесь ручки запачкать?..
Нам стало стыдно.
Васька Железнов толкнул меня в бок. На его толстой курносой физиономии была написана тоска: разговор, начатый Стебелевым, явно не устраивал Ваську.
— «Не кочегары мы, не плотники…» — вполголоса запел он.
Мичман смял папиросу, бросил ее в бочку и посмотрел на Ваську.
— А вы артист, Железнов.
Слова Стебелева удивили Ваську: ему было непонятно, откуда новый мичман знает его фамилию. Васька заморгал глазами, лицо приобрело глупое выражение.
— И конечно, артист с лопатой не знаком, — сказал мичман.
Васька молчал и носком ботинка ковырял землю.
— Ничего, сынок, не горюй. Это дело поправимое, научим, — как-то тепло произнес Стебелев и улыбнулся. — А сейчас засучивайте рукава — будем строить курилку.
Он первым стащил с худых, острых плеч китель, закатал рукава тельняшки. Потом взял валявшуюся у дровяной сараюшки лопату и вогнал ее в рыжую землю.
Мы стояли разинув рты.
Для нас это было ново. Раньше у нас все было не так. Раньше все было по-другому.
Прежний командир поста старшина Тулупов, прозванный нами за то, что ходил переваливаясь с боку на бок, гусем, поступал иначе. По утрам в кубрике раздавался его раскатистый бас:
— Па…а…а…дъем!
Мы вскакивали с коек и смешно топтались на холодном дощатом полу, пытаясь быстрее натянуть ботинки.
Васька всегда опаздывал. После физзарядки Тулупов выводил его из строя.
— Военная служба — это вам не хфунт изюму, — Тулупов водил короткими толстыми пальцами перед Васькиным носом. — Я вас, Железнов, научу, я вам покажу… А для порядку — пару рябчиков.
«Пара рябчиков» на языке Тулупова — это два наряда вне очереди.
Васька мотал рыжей головой и скучно смотрел на нас.
Собственно, старшину мы мало интересовали. В кубрике он бывал редко. Большее время Тулупов проводил на своем огороде. Ему помогала жена — полная, добродушная женщина. Детей у старшины не было. Жена жаловалась нам: «Илюша-то мой детей не схотел, для себя, говорит, пожить надо». И Тулупов жил для себя. Чего только не было в его хозяйстве: свиньи, куры, гуси. Случалось так, что иногда кто-нибудь из нас отрабатывал «рябчиков» на огороде Тулупова. Мы не понимали, зачем все это нужно старшине на острове, где, кроме него и нас, никого не было.
Старшину мы не любили. Особенно недолюбливал его Васька. Как-то Тулупов обнаружил в неряшливом Васькином рундучке книги. Васька любил читать, и книги у него можно было найти даже под подушкой. Тулупов собрал книжки, аккуратно перевязал их шкертиком и, похлопав по стопке, произнес:
