Мы живем на день раньше - [5]
Банка была скользкой и шаталась под ногами. Я поймал в прорезь ключа гайку и хотел повернуть ее вниз. Гайка не поддавалась. Я схватился за ключ двумя руками. Гайка стояла на месте. Тогда я с силой рванул ключ вниз. Ключ выскользнул из рук и со стуком грохнулся о стальной настил палубы.
— Давай я сделаю, — сказал Санька.
Меня это задело, и я зло бросил:
— Валяй.
Санька полез на банку. Он долго примерялся к гайке, крутил ключ, осторожно и как-то ловко орудовал руками. Я видел, что гайка поддавалась. Санька работал спокойно, будто всю жизнь только тем и занимался, что отвинчивал гайки.
— Сейчас, Безродин, раз, два — и в дамки. — Санька повернул ко мне счастливое лицо. Нос у него почему-то был запачкан сажей.
Я видел сутуловатую спину Пузырева, его неторопливые, рассчитанные движения и старался понять: почему он все может, а я нет? Кто он, этот парень, с круглой головой и насмешливыми голубыми глазами? И вообще, что ему от меня надо? Ха, Игорь Безродин ударился в философию, хочет познать существо человека. Смешно. Раньше со мной подобного не случалось. Увидела бы меня сейчас мама, обязательно бы изрекла:
— У Игоря это возрастное.
А может быть, это действительно возрастное? Возрастное… Слово-то какое скучное, сухое.
— А… а… а… а!!!
Страшный крик наполнил машинное отделение. Я не столько услышал, сколько ощутил этот рвущийся из глубины души человеческий крик. Я видел, как бьет из магистрали белый сноп пара. Саньки у клапана не было. Он лежал на палубе, уткнувшись в грязную банку из-под смазки. Глаза у меня стали квадратными. Я вспомнил, что забыл перекрыть пар.
…Ночью я не мог сомкнуть глаз. На улице гулял шалый ветер, в черном квадрате окна тоскливо висела голубая луна, а я ворочался с боку на бок и думал о Саньке, о том, что мы с ним совершенно разные люди.
Пузырева увезли на большой зеленой машине с красным крестом. И сейчас мне вспомнилось бледное вытянувшееся лицо Норина, испуганные глаза и раздраженный голос капитан-лейтенанта Уварова.
— Мальчишки, гайки отвернуть не могут! — ругался Уваров и ходил по палубе «Самары», большой и злой.
Матросы стояли молча. Никто из них толком не знал, что произошло с Санькой. Один я мог объяснить, но я молчал.
Заснул я, когда сырое туманное утро заглянуло в окно.
После подъема меня окружили ребята. Вперед вышел Норин. В руках он держал небольшую коробочку. Коробочка была сделана из эбонита, и на ее крышке поблескивал силуэт подводной лодки.
— Это вам, Безродин, — сказал Норин и протянул мне. — Пузырев говорил: день рождения у вас, вот мы и решили…
Пузырев?.. Я не сразу сообразил, что это Санька, а когда понял, у меня что-то больно стукнуло в груди. Я не слышал, о чем говорил Норин, я ничего не соображал.
— Возьмите, — Норин тронул меня за рукав.
Я оттолкнул его и бросился бежать.
— Дикарь, — бросил кто-то мне вслед.
Я бежал к командиру, чтобы рассказать ему все.
В светлой палате госпиталя непривычная тишина, пахнет лекарствами. Я сижу рядом с Санькой. У него забинтованы руки и грудь, губы чуть припухли, а глаза смотрят на меня все так же прямо и насмешливо.
— Ну что, оригинал, познающий мир, пришел? — говорит Санька. — Я знал, что придешь.
— Командир отпустил к тебе… — бормочу я и гляжу в окно.
Там в голубое высокое небо упираются пирамидальные тополя. Светит яркое солнце. По ветвям тополей прыгают воробьи.
«ЛЕГЕНДА» ВЕНЯВСКОГО
На площадке первого этажа мичман Козырев остановился и посмотрел вверх, в широкий лестничный пролет. Это вошло в привычку: уходя из дому на корабль, останавливаться здесь. Отсюда, сквозь узорчатые сплетении перил, хорошо видна обитая черным дерматином дверь.
В подъезде послышались шаги.
— Зачем ты все это говоришь? Ведь ты совсем не знаешь Венявского, — раздался взволнованный девичий голос.
— Ну, Тось, я же не хотел тебя обидеть, — оправдывался мужской голос. — Не сердись, Тось…
Тени пошатнулись, и звонкий поцелуй раздался почти одновременно с треском пощечины. Входная дверь распахнулась, мелькнула белая матросская форменка.
Мимо мичмана промчалась Тося Маркова — дочь его соседей по квартире. Процокали по лестнице каблучки и замерли наверху.
«Не поладили, — усмехнулся Козырев. — Ишь ты, кого вспомнила — Венявского… И чего она в этом Говоркове нашла?»
Козырев толкнул дверь и вышел на улицу. Желтый свет фонарей лежал на черном полированном асфальте, торопливо бежали машины, голубым и красным светом были озарены витрины магазинов. Мичман зашагал к пирсу.
Неподалеку от причалов порыв ветра бросил в лицо знакомые запахи моря, донес гудок невидимого во тьме парохода. Мичман ускорил размашистый шаг.
Эсминец уходил в море рано утром. Над бухтой висел тяжелый сырой туман; казалось, от его тяжести корабль покрылся мелкой испариной.
Костя Говорков, невысокий худощавый матрос из боцманской команды, вместе с другими выбирал на борт швартовы. Мокрая палуба была скользкой, и Костя балансировал, чтобы не упасть. Он крепко сжимал руками тяжелый трос, ощущая сквозь брезент рукавиц его ознобный холод, а мысли были далеко отсюда: он думал о Тосе.
…Это было весной. Город просыхал от дождя. Рыжее солнце прыгало по лужам. Костя остановился. Автобус был почти рядом, на другой стороне шоссе, но сверху немигающим красным глазом бесстрастно смотрел светофор, и ему не было будто бы никакого дела до того, что Говорков спешит, что он может опоздать в матросский клуб.
