Мы живем на день раньше - [17]

— Пошлая философия, — сказал я.

— Чего? — протянул Чемоданов.

— Он сказал, что вы пошляк, — перевел мои слова Брунько и, кивнув на Лешкину тумбочку, добавил: — Посмотрите, Чемоданов, настоящую любовь даже цветы чувствуют — не вянут.

Мы, как по команде, повернулись к Лешкиной тумбочке. Там, в стеклянной банке из-под варенья, стояла ветка сирени. Время тронуло листья. Они немного почернели, но цветы были свежие, яркие и поблескивали капельками росы. Казалось, что их только что сорвали в саду и поставили сюда.

Я не поверил своим глазам. Я не соображал, почему такое может быть, ведь моя сирень завяла ровно через три дня.

Тишину нарушил Чемоданов. Он ехидно заметил:

— Любовь… А все-таки не ходит девица, бросила. Больной-то ей не нужен.

— Придет. Я верю, Чемоданов, в то, что жена штурмана придет. Такие, как у нее, чистые глаза не могут лгать, — убежденно произнес Брунько.

Я слушал их спор и почему-то боялся высказать свое мнение. Наверное, я еще плохо разбирался в людях. А может быть, потому, что мне очень захотелось иметь в жизни свою ветку сирени, которую бы согревали теплые руки друга.

После ссоры с Чемодановым Брунько ходил злой. Это сразу отметила Царица:

— У нас скверное настроение. А нам волноваться нельзя, — сказала она, постукивая пальцами по широкой волосатой груди летчика.

Брунько, насупившись, смотрел на Лешку. Тот тихо лежал на кровати и скучно поглядывал на тумбочку. Ветки сирени там уже не было. Она завяла.

Мне стало жаль штурмана и себя. Я слышал, как за стенкой звучит грустный, немного тревожный вальс Прокофьева, и думал о верности. Мне казалось, что эта штука совершенно необходима человечеству.

А на следующий день на Лешкиной тумбочке в стеклянной банке из-под варенья вновь появилась ветка сирени. Ее принес Брунько. Он торжественно вручил цветы штурману и, многозначительно подмигнув, сказал, что это от друга.

— От Светланы? — недоумевающе спросил я.

— От нее, конечно, — авторитетно заявил Брунько, и, очевидно думая, что ему не поверят, взглянул на Чемоданова, и произнес: — А от кого же еще, от нее.

Сердце мое сдавила тоска. Чемоданов отвернулся, а Лешка просиял и ничего не сказал. Наверное, ему очень хотелось помолчать. Мы понимали штурмана. Не каждый же день нашему брату передают цветы от друга.

И вот сегодня «родительский день». Солнце нахально лезет в окно. На ветках тополя сидят важные воробьи и лениво переругиваются. Им нет никакого дела до того, что происходит в нашей палате.

Брунько соскочил с кровати, сделал несколько резких движений руками и подошел к Лешке.

— Вставай, штурман, солнце проспишь, — сказал он и дернул одеяло.

Лешка присел, сонно посмотрел на нас:

— Светлану во сне видел.

Я насторожился. Мне хотелось, чтобы штурман видел во сне свои карты. Но Лешка заговорщически помалкивал. Тогда мы стащили его с койки.

В «родительские дни» мы особенно тщательно занимаемся своим туалетом. В этот день палата напоминает матросский кубрик перед праздничным парадом. Больные суетятся, по нескольку раз перешивают белые подворотнички у курток, с особым шиком ухитряются застелить постели, прибрать тумбочку. В помещении висит густой и приторный запах парфюмерии, звучат электробритвы, и мы, словно нашкодившие школьники, стараемся не глядеть друг на друга. Потому что каждому хочется к приходу близких выглядеть на рубь двадцать, причем сделать это так, словно никто и не собирался прихорашиваться.

Когда ритуал подготовки к встрече был закончен, в палату пришел Виталька. Царица сегодня дежурила по отделению, и мальчишка самостоятельно наносил визиты знакомым.

Виталька забрался ко мне на колени и приказал:

— Рисуй матросов.

Я выводил на бумаге уродливых человечков и думал о Светлане. А мальчишка, видимо сомневаясь в моих способностях художника, допрашивал:

— Это наши или фашисты?

— Наши, — не совсем твердо отвечал я.

— Наши не такие. Они, как дядя Леша, высокие и сильные, — убежденно сказал Виталька и обратился за подкреплением: — Правда, дядя Леша?

Лешка рассмеялся. Я заметил, что сегодня он какой-то веселый. Отчего бы это? А штурман, как ни в чем не бывало, кивнул Витальке:

— Пошли гулять.

Мы с Виталькой стоим в госпитальном дворе около окна нашей палаты и ждем Лешку.

Виталька нерешительно дернул меня за рукав и спросил:

— Дядь Саш, а Снегурочка больше не придет?

Как-то странно глянули на меня черные глаза мальчишки, улыбнулись, а потом, словно вспугнутые, спрятали улыбку.

Мне, конечно, хотелось, чтобы Светлана пришла, и пришла не к Лешке, а ко мне. Наверное, я был эгоистом и не решался сказать правду малышу. Я просто молчал и смотрел на серебристый тополь, который так часто видел из окна госпитальной палаты. Он стоял на склоне, гордый и неприступный.

Мне почему-то показалась фальшивой эта красота. Я окинул дерево взглядом и заметил, что земля на склоне осыпалась, обнажив кривые и слабые корни. То, чем тополь держался за землю, оказалось чахлым и непрочным. Мне стало немножко жаль дерево. Но что поделаешь, так всегда, если земля осыпается, корни лишаются жизни.

— Нет, малыш, Снегурочка не придет, — убитым голосом сказал я.

— Снегурочка придет, Виталька! — громыхнул кто-то у меня за спиной.