Мы здесь эмигранты - [17]

Дамы-библиотекарши, удивленные моим вопросом о работе мадемуазель Дельпьер, сказали, что в Лувре, наверное, ошиблись, потому что у них ни одной книги о Марии Магдалине нет. Я вернулась в Лувр, протрясясь полчаса в набитом метро. Пропуск, Квадратный двор, очень любезная дама еще раз сверяется с каталогом и отправляет меня обратно в музей Галлиера. Там – снова переговоры с портье и вновь удивленные дамы-библиотекарши, но на сей раз удивленные несколько более конструктивно.

– Откуда у нас, в музее костюма, может быть книга о святой и вдобавок святой, единственным костюмом которой были ее волосы?

Сильный аргумент, но у меня нет сил возвращаться в Лувр. Я уговариваю библиотекарш порыться в каталоге, однако, к моему удивлению, они звонят директору музея. Через минуту директор является лично в образе очаровательной пожилой женщины, представившейся мне как мадемуазель Дельпьер.

Я была безмерно счастлива, что мадемуазель Дельпьер до сих пор пребывает в добром здравии и работает, в противном случае я бы никогда не смогла прочесть докторскую диссертацию, которую она хранила у себя, в частной квартире, а не в библиотеке музея Галлиера, как ошибочно указывалось в каталогах.

Поиски работы мадемуазель Дельпьер себя оправдали. Благодаря ей я нашла фотографию портала церкви двенадцатого века в Нейи-ан-Дижон, на котором изображены рядом Мария Магдалина и Ева. С левой стороны барельефа Адам и Ева в раю едят запретный плод – Грех. С правой: трапеза у Симона, Мария Магдалина, грешница, склоненная перед Христом, мажет миром Его ноги – Покаяние. Внизу Мадонна с младенцем и три волхва, приносящие дары.

Комментарий под описанием портала: «Это наиболее расширенная многофигурная композиция сцены помазания миром ног Христа. Во французском средневековом искусстве эта сцена ограничивалась изображением Марии Магдалины и Иисуса, без остальных персонажей».

Если пара Адам – Ева была для гностиков аллегорией андрогинности, то какая роль отводится в этой символике Марии Магдалине в сопоставлении с Евой? Ноги, голова, башня, Мария из Магдалы, Мария – Матерь Иисуса, Ева. И как понимать следующий фрагмент Книги Бытия: «и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту»? Должно существовать простое объяснение, но как на него выйти? Мария Магдалина, помоги, ибо сама я тут ничего не придумаю.

17 ноября

По приезде во Францию я встречала поляков, покинувших родину во времена военного положения, и поляков, проживших за границей всего пару месяцев или дней. И те, и другие задавали мне один и тот же вопрос: «Что там в Польше, что нового? Как там сейчас?» В зависимости от дотошности и любопытства спрашивающего извлекались воспоминания двух-трехлетней или недельной давности. О ценах на сыр, курсе доллара, о задымленности в Гуте, воспоминания – красочные, до самых мельчайших подробностей. Одно из них настолько фотогенично, кинематографично, что это уже почти кич.

Май восемьдесят восьмого. Ночью в бастующую Гуту вошли ZOMO;[28] избитые рабочие, неподтвержденные, но весьма правдоподобные слухи об убитых и тяжелораненых. В Ягеллонском университете митинг, на котором мы должны проголосовать, начинаем ли мы забастовку солидарности или расходимся по домам. Речи о каких-то соображениях государственного порядка, о бессмысленном растранжиривании достояния (кажется, национального, точно не расслышала), перед Collegium Novum[29] стоит грузовик, набитый громилами из «антитеррористической» бригады.

Житель Гуты, у которого попросили совета, говорит, что не может решать за нас. Гута, несмотря на кошмарную ночь, по-прежнему бастует, и забастовка университета в центре города имела бы смысл. Часть толпы хочет бастовать, часть не хочет. Те, кто захватил с собой еду и спальники, пытаются убедить реалистов остаться. Все как в кошмарном сне, то, что должно быть логично и реально, исчезает, только из громкоговорителей звучат призывы к спокойствию, благоразумию и выбору другой формы сопротивления. Кто-то надумал послать телеграмму Папе. Абсурд, но почти никто не смеется, сочиняя фразы, в которых сообщается о правонарушениях и нашем студенческом несогласии с таким положением вещей.

Вечером в студенческом городке объявлена забастовка. Достаточно странная мысль о забастовке в общежитии, но есть надежда, что через некоторое время мы переберемся в Collegium Novum. Мало кто готов что-то делать – расклеивать плакаты по городу, помогать семьям убитых жителей Гуты, раздавать листовки. Большинство остается в комнатах и зубрит к сессии или разбегается по домам из страха, что ZOMO войдет в студгородок. Мы сидим в «Акрополе»,[30] пытаемся делать транспаранты: полонист и историк сочиняют лозунги, я ищу людей, умеющих разборчиво писать, а студент-философ Лемке, по совместительству чернорабочий, карабкается по карнизам и подоконникам нашего многоэтажного общежития, прикрепляя уже готовые, намалеванные на простынях, транспаранты. Как выяснилось впоследствии, у философа Лемке в глаза был закапан атропин, и он пребывал в легком шоке (сотрясение мозга) после стычки с полицией.