Мы встретились в Раю… Часть первая - [16]

Эта стекляшка была единственным местом, где Арсений не позволял себе распускаться: требовать заведующего, писать в жалобную книгу, махать красными журналистскими корочками: ближайшая и одинокая точка питания в окрестности, она кормила всю редакцию: их тут знали наперечет, сплетничали, переносили, и, чтобы не раздражать против себя коллег и начальство, не выглядеть в их глазах непуганым идиотом, Арсений осаживал нервы. Впрочем, в ругани и писании жалоб вообще, где угодно, смысла тоже содержалось чуть; вернее, в момент написания жалоба иногда приносила желаемое: продавали что-нибудь без очереди или из-под полы, осчастливливали солью или салфетками, грубо извинялись за грубость — но Арсений прекрасно понимал, что они не виноваты ровным счетом ни в чем (разве как-то очень уж опосредованно, но тогда виноваты все, и он в том числе), что при такой жизни и за такую зарплату, даже, как они, приворовывая, он работал бы точно так же — нет! еще, пожалуй, хуже. Воспитанные на принципах ложного, нищего равенства, поголовно и насильственно имеющие аттестаты зрелости, они, возможно, и не догадывались, что ни на что, кроме мытья посуды или разливания по тарелкам «Общепит» горохового супа, не годятся, во всяком случае, многие из них. Да и такие прынцыпиальные посетители, как Арсений, попадались все реже и реже, и ориентироваться на них выходило себе дороже. Основная масса казалась довольною и даже адвокатствовала: ишь разорался! Жрет сосиски и еще залупается! Посмотрел бы, что творится у нас, — после чего следовало название одной из подмосковных областей.

Кто-то сильно толкнул Арсения под руку, и, была б вилка стальною, он непременно пропорол бы себе щеку. Взбешенный, Арсений повернулся, но не успел даже сверкнуть глазами: сразу заметил, что слишком огромен, дегенеративен и пьян задевший его амбал. Боже! да Арсений ли четыре года назад написал это стихотворение?! Что он, глупее тогда был, что ли? Спокойнее? Не успел еще дойти до ручки? Или просто кокетничал, играл в доброту, в народолюбие, во всепонимание?

В холодный день, в дождливый день,

в унылый день осенний,

что до сих пор среди людей

зовется «воскресение»,

толклись бедняги-алкаши

у винного отдела,

для равновесия души

и для сугрева тела

уйдя на время из семьи

в объятья магазина.

А время двигалось к семи,

и винная витрина

была уже почти пуста:

сырки, две банки мидий,

да белый вермут — кровь Христа,

больного лейкемией.

И братия его брала

и под открытым небом

хлебала прямо из горла,

закусывая хлебом,

и окуналась в полусон

почти на грани счастья.

И было что-то в этом всем

от таинства причастья.

А среди них ходил один

в потертой телогрейке,

и было видно: гражданин

пропился до копейки.

Я знал ясней, чем по руке,

по ощущенью боли

в его глазах: он о глотке,

о капле алкоголя

мечтал. Толкался напоказ

с счастливчиками рядом

и молча, получив отказ,

стушевывался. Прятал

глаза и удалялся прочь.

А мне казалось: это

глаза бессильного помочь

жида из Назарета.

28.

«Проверяющий» был первой и до сих пор самой любимой прозой Арсения — раньше он писал только стихи. Еще долго после того, как возник в сознании сюжет, составясь из фрагментов впечатлений разных лет: встреч, знакомств, связей, больше — мест действия; осколка чьего-то плохо сделанного верлибра; воспоминаний о чтении Камю, Арсений не решался прикоснуться к бумаге. Стихи, думал он, автоматически страхуют от неточности: прежде чем найдешь верно звучащее, укладывающееся в строку, как влитое, слово — переберешь их тысячи, успеешь взвесить и понять, какое именно нужно, а если даже и не найдешь — навсегда запомнишь слово-заплату, станешь мучиться, пытаться избавиться, особенно смущаться, когда в чтении вслух доходит до него, стараться невнятно проболтать его, наигрывая поэтскую манеру чтения и тем самым только акцентируя на нем внимание слушателей, которые, впрочем, чаще всего ничего и не замечают. Проза куда страшнее, казалось Арсению тогда. Слишком уж она вольна, слишком свободна!

Ужас перед свободою был велик, и Арсений сам не понимал толком, как ему удалось преодоление этого ужаса. Не помог ли ему Кто? Дух Языка? Дьявол? Господь Бог? Сугубый материалист, не признающий никакой мистики, Арсений чувствовал, что она сама нахально втиснулась в его жизнь вместе с Проверяющим, для главного героя которого автор похитил фамилию у едва знакомого парня из компании, куда время от времени затаскивала Арсения Наташка.

Только фамилию, да еще, может, русую бородку, перерезающую шею, ибо реальный Комаров — по рассказам Наташки — являл собою фигуру чисто мелодраматическую: бросив Наталью, он объяснил свой поступок так: дескать, врачи обнаружили у него, Комарова, какую-то смертельную болезнь, белокровие, что ли, и он не хочет портить невесте жизнь скорой своей смертью и производить на свет уродцев. Выглядел больной, впрочем, вполне здоровым. Наталья тогда сильно переживала, как, кстати сказать, и при каждом очередном крушении личной жизни, но отнюдь не из-за болезни любовника, в которую ничуть не верила, а из-за того, что снова, в который раз, оказалась в положении соблазненной и покинутой. По обыкновению же, скоро и утешилась: сначала с Арсением, потом, кажется, с… Нет, считать Наташкины романы — слишком утомительно для памяти. Любовники Натальи спустя определенное время, как правило, переходили в разряд друзей, и через несколько месяцев и она, и Комаров, и Арсений вращались уже в одном обществе, от чего не испытывали никаких экстраординарных эмоций.