Мы все из одной глины. Как преодолеть трудности, если ты необычный - [15]

– Лена, Лена. Вы Лена? – и потом что-то пробормотал.

Я подошла и спросила:

– Вы меня звали? Что вы хотели?

Он ответил теперь уже агрессивно:

– А чем ты мне можешь помочь?

Я, увидев неадекватность поведения, подумала, что он, возможно, находится в измененном состоянии от алкоголя или наркотиков, и спросила спокойно:

– Может, тебе помощь нужна? Ты случайно не пьешь?

И вдруг он стал почти кричать:

– Да кто ты такая, чтобы мне здесь указывать? Тебя даже сын мамой не называет!

Эта история не оставила во мне никакого эмоционального следа, ни обиды, ни огорчения, было небольшое удивление, откуда он знает, но узнав, что это родственник моей соседки, я все поняла. Вечером этого дня я говорила с Тимофеем по телефону и совершенно случайно речь зашла об этой соседке. По-моему, в связи с тем, что мы хотели оставить ей какие-то ключи. И я упомянула, вспомнив недавний эпизод: «Да, кстати…» И рассказала этот случай. Вечером на следующий день мне пришла смска: «Мама, не можешь положить мне сто рублей на телефон? Утром я отдам». Без комментариев.

Теперь я хотела бы упомянуть его отношение к религии. Мы ходили в православный храм, потом он ходил в воскресную школу все детство, читал Библию. Потом произошло следующее. Когда он собрался поступать после школы не в институт, а на работу в метро, я взбунтовалась и взбунтовала все свое окружение. Мне очень хотелось, чтобы все люди, которых я и он знали, и особенно в церкви, доказали ему, как он неправ, и что ему необходимо поступать в какой-либо вуз, а не «заниматься глупостями».

Но я добилась только одного – он перестал ходить в церковь и общаться со всеми, кто заставлял его поступать в институт. Так, своим собственным насилием я в то время лишила его и духовной опоры. Я не понимала тогда, что он сам не видит возможности поступить, не верит в себя, боится, а вместо помощи от меня получает только упреки и обвинения, которые еще больше усугубляют его страхи и загоняют в угол. А поскольку я не видела на его лице никаких явных эмоций, то ложно трактовала это как упрямство и нежелание учиться. То есть невозможность я принимала за нежелание. Я не понимала, что он не может, я была уверена – он просто не хочет. Гнев, обвинения и упреки в то время были моими частыми реакциями на все выше написанное. А его реакцию на мой гнев – поджатые губы, еще более неподвижное лицо – я принимала за еще большее упрямство. У меня в голове даже не могло уложиться то, что он рассказал мне потом: как больно, страшно и одиноко было ему в такие моменты, как никто его не мог понять и как часто он думал в тот период о том, чтобы исчезнуть. Все это было закрыто от меня за семью печатями. Мое собственное представление о том, как нужно и что нужно «как у всех», не давали мне покоя, заставляли быть еще более нетерпимой и агрессивной ко всем особенностям и любым нестандартным реакциям с его стороны.

Теперь, когда я стала меняться и когда пошли перемены, меня саму очень часто удивлявшие, сын стал рассказывать о том, что было в тот период.

Как он нашел людей в метро, которые его приняли таким, какой он есть. Как эти люди, особенно одна из них, которая была в то время начальницей станции метро, дала ему то, что не могла дать я. И как именно ее он называл мамой, как он написал в телефонной книжке «Мама», имея в виду ее, Людмилу Банцекину, потому что она понимала и принимала его всего и помогала ему понять мир. Как, когда она заболела, он чуть не умер сам, потому что другой опоры в тот период в жизни у него не было.

Как она учила его простым элементарным вещам: не раздражаясь на его вопросы и непонимания, учила как ребенка и многому научила. И как интересно, что ее бывшая профессия – педагог в детском саду.

Как один раз я застала его у открытого окна зимой (он хотел заболеть и умереть), и я сама сходила с ума от его многочисленных странностей и не могла понять, что делать. И слушая его речь «если моя мама умрет, я тоже умру», хотела, чтобы мы скорее умерли вместе от боли, не видя выхода.

«За что? Почему он такой ненормальный?» – орала я небу в тот период. Интересно, что около девяти раз я показывала его специалистам, и все говорили, что все хорошо. Я вспоминала, как он любил темноту, не смотрел в зеркало и делал все, что мне не нравилось. Как священник сказал: «В нем бесы» – и дал молитву, я честно все читала по три раза в день. Но перемен не было, и я опять смотрела на него, не понимая, что с ним делать. Как другой священник сказал: «Если он ненормальный, то и причащаться нельзя». Как одна женщина, подруга, вздохнула за дверью, думая, что я не слышу: «О, какое же это у Леночки несчастье, какой ужас». И после этих слов я чуть не покончила с собой.

Спасибо вам, дорогая Людмила, что в тот период вы взяли на себя ту роль, которую тогда не могла исполнить я. Я благодарю вас за то, что вы спасли моего сына от многих страшных вещей. И своей честностью и добрым отношением, показывая ему путь правды, невольно оберегали от всего, что могло бы его погубить. Пусть Бог вас благословит.

И я часто мучалась от чувства вины, не могла себе простить многие вещи, не могла принять себя. Долго-долго не могла. Однажды, когда мне было особенно мучительно и чувство вины загоняло меня в депрессию, я пошла в неизвестную мне церковь, специально туда, где меня не знали, и попросила священника помолиться за меня. Я сказала: