Мы вдвоем - [31]

— Брат, было чудесно! Ну и что, что мало, главное — сердце и твоя добрая карма, нам бы такую, — и улыбнулась с жалостью и верой. Но Мика был в пучине отчаяния и не мог подняться оттуда даже на мгновение, чтобы уловить ее едва заметную, наивную и славную улыбку. Ему казалось, что ржавая, покосившаяся карусель с облупившейся краской, и песочница, в которой было больше сухого помета эйн-каремских собак, чем чистого песка, втайне потешаются над ним. Даже склонившаяся олива и заржавевший фонтанчик вдруг оказались на стороне злодеев, которые делали все, чтобы у него ничего не получилось. Он подошел к Коби, медленно вытянул из кармана семьдесят шекелей и бессильно произнес:

— Вы были круче всех, ребята, приятного вам аппетита.

7

Когда дети повзрослели, привычный семейный уклад дома Лехави изменился. Ноа вышла замуж за танкиста Амнона, а поскольку это была первая свадьба дочери поселения с сыном поселения, волнение взлетело до небес. В праздновании участвовало все поселение: рав Гохлер, разумеется, их женил, Ариэли с детьми отвечал за оборудование и музыку, Хайек был за фотографа, каждая семья принесла из дома запеканку. Специально для совместного танца всех основателей Беэрота положили на музыку слова из книги Амоса: «И возвращу из плена народ Мой, Израиля, и застроят опустевшие города и поселятся в них, насадят виноградники и будут пить вино из них»[98]. Два больших хоровода, один мужской, второй, за перегородкой, женский, медленно кружились под эту воодушевляющую песню, которая с тех пор стала постоянным гимном Беэрота и исполнялась на каждом торжестве.

После свадьбы Ноа и Амнон переселились в находящуюся неподалеку экологическую деревеньку, основанную выросшими детьми первого беэротского поколения. Там придерживались смешивания, баланса и примирения между религиозными и светскими, считая: «Все мы евреи, нет больше религиозных и светских» — к явному неудовольствию Эммануэля и Анат, которые в разделении видели стену, необходимую для сохранения религии и чистоты детей.

«Детей нужно растить в герметически закрытой теплице и выпускать из нее постепенно, под наблюдением», — горячо заявила тогда Анат в одной из бесконечных бесед с Ноа на тему общинного характера деревни. Йонатан в то время учился в ешиве в Йоркеаме, а Мика проходил альтернативную службу в Бней-Браке. В большом опустевшем доме в Беэроте остались только Анат и Идо. И еще Эммануэль, который ночевал в просторном доме, но большую часть времени проводил в своей иерусалимской оптике, порой звонил Анат к ночи и сообщал, что остается спать на втором этаже, потому что не хочется утром торчать в длинной пробке на пути к блокпосту. Он уединялся со своими линзами, будто желая дать ей возможность побыть наедине с Идо.

Идо был восьмиклассником. После уроков он приходил домой, поспешно здоровался с Анат, справлялся о ее благополучии и шел в свою комнату, где продолжал заниматься и повторять Мишну. Раздел «Моэд» он уже знал наизусть, включая сложный трактат «Эрувин» и длинный трактат «Шабат» со всеми двадцатью четырьмя его главами, теперь зубрил трактат «Бава кама», которым открывался раздел «Незикин», а параллельно еще устраивал вылазки в море Талмуда к тому же трактату. Но по вечерам, когда Эммануэль желал всем спокойной ночи и торжественно отбывал в сторону священной ванны, после чего вяло тащился в спальню, Идо ненадолго прерывал зубрежку, выходил из комнаты, садился пить чай с Анат и рассказывал ей, что выучил.

«Больше таких моментов у меня не будет, Йонатан, это были лучшие минуты последних лет», — поделилась Анат с Йонатаном после смерти Идо, подняв на него пронзительный, умоляющий о чем-то взгляд, и Йонатан осознал, что должен любой ценой защититься от этого жгучего, вопиющего сияния ее глаз.

Ведь он никак не мог возвратить ей, своей матери, то, чего она лишилась с побегом мужа в работу, с сумасшествием Мики и со смертью Идо. Он знал и то, что если ступит на закрытую, заминированную территорию огромной любви между матерью и Идо, то пропадет. Она бросала свои бесконечные чертежи дизайн-проектов, шагала к Идо в комнату, наблюдала за его пальцами, ухватившимися за буквы танаев[99], и говорила: «Идоди, хочешь выпить чаю?», и еще: «Идоди, ты — открытие в этом мире». Подождав секунду, вглядывалась в него еще раз, вновь замечала его довольный, направленный в ее сторону взгляд и продолжала: «Мой Додош, ты нам раскроешь тайны Торы, которых мир ждет уже столько поколений, ты сумеешь разрешить духовную остановку нашего с папой поколения. Ты, мой сын, принесешь в мир новую Тору, я так надеюсь, что ты сможешь удержать в себе великую душу, которая тебе досталась». Тут она замолкала — хотела бы продолжать и продолжать беседу, но силой себя останавливала.

Однажды при Йонатане у нее вырвалось, что Эммануэль был ее открытием и великой, редчайшей душой, но эта душа слишком быстро утомилась, сломилась в самом начале пути.

«Твой отец знал, что великие души привлекают огонь, критиков и жуткие оскорбления, и по своей воле отказался от всего этого. Ведь где мощь, там и обилие критиков и зависти», — добавила она категорическим тоном.