Мы умели верить - [22]

– Я бы хотел поговорить о предметах искусства, – сказал Йель.

Дэбра опередила свою бабушку, сказав:

– Прежде всего, здесь у нас ничего нет. Все в банковском сейфе.

– Это хорошо. Очень умно.

– И она не хочет проводить оценку.

В ее голосе слышался гнев. Ну еще бы. Бабушка, предпочитающая услуги бесплатного юриста, вряд ли оставит в наследство что-то кроме безделушек и, может быть, этого домика. И при этом от Дэбры, предположительно, уплывет целое состояние в виде произведений искусства.

– Окей. И проверка подлинности также не проводилась?

– Мне не нужна никакая проверка! – сказала Нора. – Я получила их от самих художников. Я дважды жила в Париже, не помню, указала ли я это в письме, с 1912-го по 1914-й – я была тогда совсем подростком – и потом еще после войны, до 1925-го. Войнушку я пересидела, – она хохотнула. – И, представьте себе, я училась в художественном институте и была хорошенькой, и мне не составляло таких уж трудов бывать у этих художников. После войны я стала им позировать, втайне от родителей – для них это был бы скандал, на это смотрели как на проституцию – и большинство этих картин я получила в оплату за свою работу. Есть еще несколько других, которые я не указала в письме, несколько работ, они могут ничего не стоить. Плюс еще множество тех, что я раздала за все эти годы. Например, кто-то из художников умирал, и я отсылала эскиз его вдове, такого рода вещи, – она сделала паузу и перевела дыхание. – Они не все были гениями, и мне не приходилось выбирать, что взять. Но кое-кто уже тогда сделал себе имя. О, я была их настоящей поклонницей! Так вот, они все подписаны, почти все. Это было мое условие. А они не всегда хотели ставить подпись, особенно на быстрых эскизах. Но такова была моя цена.

Йель был как минимум заинтригован. Нора могла служить фасадом хитрой аферы (и не такое случалось) или просто бредила, но она не была жертвой аферистов. Множество подобных случаев развивались следующим образом: ты сидел и ждал, пока какой-нибудь миллионер выяснит, что де Кирико, которым он хвастал годами, – всего лишь дешевая подделка.

– Они застрахованы? – спросил он.

– На чисто условную сумму, – встряла Дэбра.

Она сидела со своей чашкой и не пила, буравя взглядом кофейный столик.

– Но разве вы не можете провести оценку сами? – сказала Нора. – В музее? – и вдруг добавила: – Боже правый, только посмотрите!

За окнами начался ливень.

Йель сказал мягко:

– Если бы музеям было позволено самим проводить оценку своих экспонатов, в каждом была бы сотня Пикассо. Но послушайте, если мы получим основание верить, что эти произведения соответствуют вашим словам, мы могли бы оказать финансовую поддержку с оценкой. Мы не можем оплатить ее напрямую, но мы могли бы постараться найти другого донатора, который смог бы сделать это.

Он не был уверен в надежности такого варианта, но в данных обстоятельствах это было лучшее, что он мог предложить.

– Если эти произведения соответствуют моим словам! – Нора странно посмотрела на него.

– Я не сомневаюсь в ваших словах, – он взглянул на лица Дэбры и Стэнли и убедился, что они серьезны и не пытаются подыгрывать старушке. – Я стараюсь сдерживать восторг, потому что это будет невероятный дар, не только для университета, но и для всего художественного мира – и я не хочу, чтобы у меня тут случился инфаркт.

Это было правдой.

Сесилия что-то сказала, но Йель ушел в свои мысли, пытаясь понять, не это ли соображение вело его по жизни – страх разбить свое сердце. Или, скорее, необходимость защищать то, что еще осталось от него и убывало с каждым расставанием, каждой неудачей, каждой смертью, с каждым днем на этой земле. Не поэтому ли, как, наверное, сказал бы какой-нибудь психотерапевт, он выбрал Чарли, предпочтя его всем мужчинам Чикаго? Йель мог разбить сердце Чарли – он делал это почти ежедневно – но Чарли, при всем его собственничестве, никогда бы не разбил сердце Йелю.

Ливень, казалось, собирался разнести дом на кусочки.

– Давайте предположим, – сказал Стэнли, – у нас все получится. Вы можете гарантировать, что эти произведения будут выставляться достойным образом? Вы не передумаете и не продадите их?

Йель заверил его, что картины будут в сменной экспозиции. И если они сумеют расширить пространство, картины смогут попасть в постоянную экспозицию.

– И вот еще что, – произнесла Нора, подавшись вперед и взглянув в глаза Йелю, словно собиралась сказать ему самое главное. – Я не хотела бы, чтобы вы выбрали любимчиков. Я хочу, чтобы выставлялась вся коллекция.

– Это не совсем от меня…

– Среди них есть пара неизвестных вещей, и особенно одна, Ранко Новака. Его работа меня покорила по личным мотивам. Это хорошая работа, не подумайте, что она ужасна, но у него нет имени. Я не хочу, чтобы вы выставляли Сутина, а Ранко убрали в запасник, – она наставила на него палец. – Тебе знаком Фудзита?

Йель честно кивнул. Он знал об искусстве намного больше среднего финансиста – ценный кадр. Он даже придумал шутку про себя и много раз ее рассказывал, о том, что ему надо было сказать отцу хотя бы одну правду – либо о том, что он гей, либо о том, что он решил изучать искусство, и он признался, что гей, потому что это казалось меньшим из зол. В действительности, когда Йель ехал домой на зимние каникулы на втором курсе, он всю дорогу думал о том, как скажет отцу, что переводится из финансов на историю искусства – и в первый же вечер к ним домой позвонил его дружок и принял отца, взявшего трубку, за Йеля («Я по тебе скучаю, малыш», и отец сказал: «Это как это?», на что Марк в своей манере просветил его), так что каникулы прошли в состоянии холодной войны – они с отцом избегали друг друга, заглядывая на кухню по очереди, доедая друг за другом спагетти. Йель планировал рассказать отцу об одном профессоре, с которым он собирался провести независимое исследование следующей осенью, о том, что финансы его совсем не увлекают, о том, как, получив ученую степень, он сможет преподавать, или писать книги, или реставрировать живопись, а может, даже работать в аукционном доме. Он планировал объяснить, что это «Св. Иероним» Караваджо вызвал у него волну мурашек по рукам, и весь остальной мир куда-то отодвинулся – больше всего его поразил, как ни странно, свет Караваджо, а не его знаменитые тени. Но Марк все испортил; у Йеля не хватило духу выложить отцу еще и это. Твой сын не просто гей, он к тому же влюблен в искусство. Он вернулся в школу в январе и солгал в учебной части, что вдруг передумал. Но между занятиями по финансам он слушал курс за курсом по искусству, сидя на задних рядах лекционных залов, освещаемых только слайдами Мане, или Гойи, или Хоакина Сорольи.