Мы стали другими - [21]

Юноша, лет восемнадцати, высокий, худой, в белой кубанке, весь в ремнях, с большим компасом на руке, командовал ими.

Они подбегали к нему и вытягивались по-военному, руку под козырек, а он стоял на груде разбитой мебели, как на капитанском мостике, и отдавал приказания. Это было, как во сне — метель, мигом забросавшая разбитый дом сталкивающимся, бешено крутящимся снегом, и эти мальчики, этот вихрь молодой энергии, вдруг вторгнувшейся в страшную картину беды и разрушения. Уже отрывали бомбоубежище, и юноша в кубанке соскочил со своего капитанского мостика и нырнул куда-то под землю. Минуту спустя он появился с маленьким сухоньким старичком на руках, которого он нес легко, как ребенка. Шум и гулкие голоса доносились из бомбоубежища, и люди выходили бледные, мокрые до пояса, — вода залила подвалы. Но все были живы, и только старичок, который лежал на земле, прямой, подняв кверху седую бородку, был мертв. Он был засыпан известкой и щебнем, задохся, был мертв — и только юноша в белой кубанке, казалось, не хотел согласиться с этим. Он расстегнул на нем пиджак, приложил ухо к груди — не знаю, уловил ли он слабое биение сердца, но, выпрямившись, он повелительно сказал кому-то: «Воды!» — и вдруг осторожно поднял старичку руки. Еще раз — так же осторожно. В третий раз!

Уже давно сказали в толпе, что этот старичок — известный профессор-химик и что он отправил семью, а сам не пожелал уехать, остался в Ленинграде. Уже пришел измученный, усталый врач и оказал, что профессор сейчас умрет, а потом сказал: «А ну, попробуем!» — и сделал укол, потом второй и третий. Уже соседи увели к себе жителей из разбитого дома, милиция выставила охрану, и только одни комсомольцы еще носились среди рухнувших перекрытий, а юноша в белой кубанке все не оставлял старика. Он давно сбросил кубанку, расстегнул ворот. Пот градом катился с него, он работал со страстью, у него было бледное, упрямое, злое лицо. Казалось, он боролся с самой смертью, и она то отступала перед этим бешенством молодости, то приближалась. И вдруг — как будто легкое движение показалось в мертвом, неподвижном лице. Веки дрогнули. Врач, до сих пор понуро сидевший на сломанном мокром диване, бросился к старику…

Таким я впервые увидел Петю Куркова. Тогда я еще ничего не знал о нем. Но надолго остался в памяти образ юноши, не согласившегося со смертью и переспорившего ее со всем упрямством молодой силы.

Прошел месяц, и мы встретились снова… Это были дни, когда по всем магистралям страны тянулись на восток гигантские, разобранные на части, цехи военных заводов. Целый день мы простояли на какой-то маленькой станции, мимо нас все шли и шли станки, и казалось — чтобы собрать и пустить их, нужны годы и годы. В поисках воды, я остановился подле одной из теплушек. Дверь была отодвинута, светлый четырехугольник падал на шпалы. В теплушке было шумно, кто-то спорил, потом засмеялся, и вдруг высокий голос запел песню:

До свиданья, девушки, напишите, девушки,

Как вас встретил Дальний Восток.

Не знаю почему, но та ночь в Ленинграде вдруг представилась мне. На станции было темно и тихо, небо беззвездное, и сама война, казалось, скрылась в этой темноте, и вместе с тем она была во всем — и в этом чистом молодом голосе, и в слабом мерцании зеленых и красных огней по пути. Песня умолкла, кто-то прыгнул из теплушки, белая кубанка мелькнула… Это был Петя. Мы разговорились, и через час я уже знал всю его историю — сразу и необыкновенную и очень простую.

В тринадцать лет он остался сиротой, отец, летчик, погиб во время авиационной катастрофы, не прошло и трех месяцев, как мать вышла за другого, и этот другой ужасно не понравился Пете. Смерть отца, которого он обожал, была для него тяжелым ударом, а тут еще «этот»! Он так и называл его «этот». Может быть, «этот» был и не дурной человек, но — бухгалтер сберкассы — он каждый день выдавал жене строго определенную сумму и был, кажется, не очень доволен, что часть этой суммы тратилась на Петю.

— Ну, я тогда ушел из школы, — сказал мне Петя, — и поступил на завод. Тем более, я учился неважно.

Сперва он работал подручным слесаря, потом получил разряд. Он хотел стать летчиком, как отец, и перед войной стал учиться по ночам, чтобы сдать за десятилетку и поступить в авиашколу.

Он рассказывал — и сколько же молодой прелести было в этом рассказе, и в том, как, упоминая об отце, он начинал волноваться и нарочно беззаботно насвистывал что-то, и во всей его тонкой фигуре, перетянутой, как и в Ленинграде, ремнями, с большим компасом на руке, в кубанке, лихо откинутой на затылок!

Так мы ходили и разговаривали, и уже начинало светать, когда детский голос сказал где-то очень близко от нас: «Мамочка!», и, обойдя состав, мы увидели в слабом свете утра маленькую девочку, стоявшую на рельсах. Это было в полукилометре от станции, здесь было много снега, вокруг пустынно и чисто, и девочка лет трех, в меховой шапочке, в шубке, с муфточкой, стояла на рельсах и не плакала, только время от времени говорила негромко: «Мамочка!»

— А где твоя мама? — спросил, присев подле нее на корточки, Петя.