Мы с Серёжкой близнецы - [10]

— Ты мой касатик, куда это тебя везут одного, без мамочки? Да ещё сюда придёт де-зин-фекция, всё зальёт, запачкает, убирай потом!

Мне так Серёжку жалко стало!

— Бери, — говорю, — «Тома Сойера» с собой. Всё равно уж. Может, и я к тебе в больницу приеду.

А Серёжка мне:

— Поехала бы сейчас! Какой толк одному на «скорой помощи»!

В это время мама всё Серёжкино бельё сняла и положила в корыто. И со стола зачем-то скатерть убрала, и занавески стала снимать.

— Что ты делаешь? — папа спрашивает.

— А кто их знает, может, составом своим польют и всё испортят.

— Ну, знаешь, — говорит папа, — дикие вы люди. Что ты, что Надежда Петровна. Как будто в лесу живёте, пням молитесь…

Про что они ссорятся — не понимаю. Уж и стемнело, и мама на занятия не пошла, а Серёжка всё ходит со своим бумажным мешком, совсем готовый. Наконец приехали. Мама хотела сама Серёжку везти, но папа сказал:

— Сиди уж, дожидайся свою дезинфекцию. Я отвезу.

Уехал наш Серёжка. А тут и дезинфекция пришла. Ничего не испортила, только водичкой побрызгала немного, и сразу поликлиникой запахло. А Серёжкины вещи куда-то унесли. Мама стала в кухне пол мыть, а мне велела уроки делать. Но я не могу делать уроки. Я думаю. Значит, Серёжка в воскресенье на горе больной был. Значит, он из-за этого на людей и на снег ругался. И папа, значит, напрасно обозвал его трусом и пустым ничтожеством. Так как же теперь? Разве это по-честному получается?

Мама спрашивает: сделала, Маша, уроки? Я говорю: нет, голова болит. Мама меня уложила и возле меня села. А голова и не болит вовсе. Я думаю. Я не могу понять, ведь папа справедливый. А Серёжка больной оказался.

Приехал папа. Идёт в комнату — и тётя Надя за ним.

— Ну, как он там, голубчик-то наш? — тётя Надя спрашивает.

— Ничего, в порядке. Переодели его — пижаму красивую выдали. Передачи каждый день можно носить до шести тридцати. И беседы врача по вторникам и пятницам.

Тётя Надя пошла к двери, а папа маме рассказывает:

— Таня, я перед Сергеем извинился. Хоть и больному нечего капризничать, но я его в лесу за трусость обругал. А он больной.

Тётя Надя сразу остановилась.

— Господи боже ты мой! — говорит. — Александр Николаевич, ума в тебе нету. Перед кем ты извиняешься-то?! Твой сын или нет? Да какое его дело — за что отец изругал? И поучить бы не грех, не то что слово сказать. Тронутые вы оба, честное слово…

И ушла. Папа ей ничего не ответил. А я говорю:

— Мама, у меня голова прошла. Можно, я буду уроки делать?

И все задачки сразу получились. Потому что мне весело. Весело мне, хоть Серёжка и в больнице.

А сегодня мы с мамой Серёжке записки писали. И папа тоже. Мама интересно так пишет: «Сергунчик, дорогой, радость моя, счастье единственное» (почему единственное, а мы с папой?). И дальше всё такое же: слушайся взрослых, напиши, что тебе передать, да голубчик, да маленький… А папа не так. А папа: «Здравствуй, сын! Записался я на заводе в очередь на палатку — в мае поедем на Вуоксу. Достал для твоего китайского фонаря батарейки. Пусть полежат, весной понадобятся». И всё такое. Но самый интересный был рисунок, который папа с мамой рисовали вместе, моими карандашами. Сначала нарисовали Серёжку — жёлтого-прежёлтого. Потом противную такую старуху, на бабу-ягу немножко похожа. И тоже жёлтая. И подписали: «желтуха». А потом красивого такого мальчика, розовенького. И два врача рядом стоят, только халаты у них не белые, а голубые. В руках они держат громадные шприцы и колют этими шприцами жёлтую старуху. И она совсем уже убегает. И мне до того стало завидно, что Серёжка эту картинку получит! Так бы и треснула его хорошенько. Всё ему — и больница, и передачи, и картинка!

Восьмое марта

Ага! Всё-таки я заболела желтухой! Только доктор Кораблёва говорит: у меня безжелтушная форма. И правда — ничего у меня жёлтого нету. Но всё-таки уложили в кровать, дают грелку и коричневое лекарство. И мама покупает компота две банки — Серёжке и мне. Апельсинов тоже поровну. Только в больницу меня не взяли. Но это ничего, потому что, оказывается, там мальчишки отдельно от девчонок, и нас с Серёжкой всё равно бы разделили.

Серёжка мне записку прислал: «Машка, чего не пишешь. Я не сержусь, что ты сказала у меня ненависная морда. У нас в палате есть девочка Лида, она поёт как канарейка. Ей четыре года пять мес. А больших девчонок к нам не пускают. Мама, пришли яблоков апельсин не надо. Сын Серёжа».

А сегодня Восьмое марта. И папа мне купил куклу. Ему мама велела. Я вообще в куклы не играю уже два месяца. Но мама сказала: купим, так будет играть. И папа говорит: лежит ребёнок один, как собака, целые сутки, и читает романы. Но я не читаю романы. Я «Хижину дяди Тома» читаю. И «Дорога уходит вдаль». И «Тимур и его команда». А тётя Надя говорит: зачем девчонке такую дорогую куклу купили. Лучше бы себе что справили.

Но в это время пришла мама и принесла тёте Наде мимозы. И мне веточку. А маме папа принёс. И тётя Надя не стала больше про куклу говорить. Только попросила вазочку — мимозу поставить. Потому что у неё вазочки нет. Зато кастрюлек много.

Мама ушла на занятия. И мы с папой остались одни. Но тут позвонили — это пришёл дядя Игорь. Он тоже принёс маме мимозу. А мне — шоколадку и лимонад.