Мы с Санькой — артиллеристы... - [60]

Таким я себе его и представлял, когда мечтал о дуэле, растерянном и жалком слизняке. Но сейчас радости у меня почему-то нет. Я тоже не знаю, что мне делать. На душе пакостно, мне почему-то стыдно, неловко. Мягкое всё-таки сердце, хоть бабушка и говорила, что оно у меня каменное.

Стёпку я отпустил спать, так ничего ему и не пообещав, а сам задумался. И мысли заполонили меня нелёгкие. Ну доложу я, так выгонят же гада из училища. Куда он потом денется? Будет, как говорит подполковник, читать в городе вывески по складам. Форму отберут, переоденут в свои обноски, и — шуруй, Вася, на все четыре! Жуть.

Да и докладывать — не очень приятное дело. Хотя он и ноготка моего не достоин, а всё же однокашник. Чего хорошего, во взводе найдутся такие, что подумают, будто я — фискал. Пусть бы без меня разбирались. Не хочу я этой славы.

Но и утаить ночное происшествие не выйдет: гляди, как бы самому дороже не обошлось. Докажи потом, когда всё откроется, что ты не одного с ним поля ягода. Скажут, что сообщник. Да и как я это утаю? А у дневальных разве языков нет?

И я доложил. Когда подполковник пришёл на службу, батарея уже вернулась с физзарядки и умывалась. Не успел комбат переступить порог казармы, как я душераздирающим голосом завопил команду «смирно!». Продуманный заранее рапорт льётся, словно выученный наизусть стих.

— Товарищ подполковник! За время моего дежурства в батареи никаких происшествий не произошло, кроме того, что воспитанник Рубцов, тайно пробравшись в ваш кабинет, шастал в вашем столе!

Кажется, так хорошо отрапортовал, как говорится, по всей форме, а Маятник недоволен. Качнувшись несколько раз, он ехидно спросил:

— Как это тайно пробравшись? А дневальный спал или ворон ловил? Растяпы!

Пискля, который как раз и подкараулил преступника, оказался не менее красноречивым чем я:

— Никак нет! Чтобы не уснуть, я ходил в это время умыться холодной водой!

— И оставил свой пост, растяпа!

А затем началось:

— Рубцова ко мне!

Не прошло и получаса:

— Сержанта Яцука к подполковнику!

Многих в тот день вызывали в канцелярию батареи. Вызвали из столовой, с занятий. Дневальные носились от казармы до учебного корпуса, будто фельдъегеря по приказу его величества. Не прошли они и мою особу — тоже позвали. Подполковнику, оказывается, уже известно и про мыло, которое у нас пропало, и про вещевой мешок, с которым я ходил в увольнение. Вот тебе и закон — тайга.

Ну и жарко было на том комбатском допросе. Я краснел там и белел, пришлось даже слезу пустить. Но в конце концов комбат поверил, и всё для меня закончилось счастливо.

А Стёпка проучился с нами всего ещё день. Затем его вызвали с урока, и когда после занятий мы пришли в казарму, то уже его не застали. Но мне он оставил прощальное «бывай». На своей постели я нашёл бумагу, на которой было поспешно начертано карандашом: «Помни, кореш, мы с тобой ещё встретимся». Наслышанный про замашки жуликов, я немного смутился, но через некоторое время успокоился: Стёпка из Ростова, а я туда не собираюсь.

Между тем стало известно, что в кабинете он свистнул не только папиросы, а и деньги, которые комбат почему-то оставил в столе, что со столовой уволена одна из кухарок. Ей как будто Стёпка сбыл мыло, а у комбата признался. Словом, в семье не без урода. Был такой и среди нас. Не гусар. За что и поплатился.

А я сейчас самый известный в батарее человек. Правда, хлопцы смотрят на меня по-разному: кто с уважением, а кто и с холодком. Не надо было начальству докладывать, выслуживаться: сами бы разобрались.

Нашлись мне умные головы. Пусть бы встали на моё место.

Не так просто нас подковать

Если нам не за что прочитать мораль, а подполковник Асташевский в настроении, тогда он по-отечески нас поучает. Перекатываясь по привычке с носков на каблуки и многозначно держа перед собой палец, он не устает нам повторять:

— Из училища вы должны выйти хорошо подкованными. Можете быть уверены, что я об этом позабочусь.

То же самое толкует нам и капитан Захаров.

Помню, и генерал на Октябрьском параде в своей речи перед строем также сказал, что училище — это кузница кадров. Если бы дядька Петро, наш деревенский кузнец, послушал, в каком почёте здесь его ремесло, то от гордости, наверное, перестал бы и с людьми здороваться.

Отцовские поучения комбата нам надоели, и мы слушаем их со скрытой надменной усмешкой: опять он за своё. Зато когда остаёмся одни, даём волю шуткам. Куда Маятнику против каптенармуса?

Вот кто нас подковал не на словах, а на деле. И на все, как говорится, четыре: по две подковки на каждый ботинок. Одна — на каблук, вторая — на носок. Идёшь по мостовой — только звон стоит, а в темноте и искры летят.

Конечно, офицеры имеют в виду не те подковы, что есть в коптёрке ещё в запасе. Они гнут своё: учёба и дисциплина, дисциплина и учёба. Особенно нажимает комбат на Устав внутренней службы, о котором до училища я и не подозревал. Этот устав, по мнению подполковника, мы должны знать назубок, он должен быть у нас в крови, а он — сидит уже в печёнках.

В крови у нас пока что «гражданка» с её привычками и замашками. Считай, что полгода прошло, как мы носим погоны, а она из нас никак не выветривается.