Мы не сеем колючек - [23]

Занятая своими размышлениями, Сейида совсем забыла придумать какое-нибудь оправдание и поначалу замешкалась.

— Я не разгуливала, — сказала она, наконец, — в очереди простояла.

В другой раз это секундное замешательство дорого обошлось бы Сейиде. Хозяйка медлить не любила и чуть что — пускала в ход руки. Твое счастье, Сейида, что она поглощена разговором! Девушка прислушалась. Соседки жаловались на жизнь, на судьбу, на людскую черствость…

— Взять хотя бы толстомясую Валию, чтобы она усохла!.. Собиралась эта корова в мануфактурную лавку, а я ей и говорю: скажи, когда пойдешь, мне крепу купить надо. Так что ты думаешь — поленилась зайти!

— Она такая, сроду добра не сделает, — поддержала собеседницу Умм Рашван.

— Будто я невесть что у нее попросила! Да больно она мне нужна — просто приказчик у нее знакомый, как увидит ее телеса, расплывается и отдает почти задаром…

— Не трудно быть добрым за хозяйский-то счет!

— Твоя правда, сестрица! Умеют люди устраиваться — ни дна ей ни покрышки, этой зазнайке!

Когда Умм Аббас перемывала кому-нибудь кости, для Сейиды наступала минута передышки. И вот теперь, услышав шаги на лестнице, хозяйка даже не вышла навстречу.

— Поставь масло на кухню и займись посудой, — крикнула Умм Аббас, не отрываясь от окна.

Девушка совсем успокоилась — беда миновала. Удача была полной, и после этого счастливого дня ее не покидала неотвязная мысль: а что, если попробовать еще в какой-нибудь другой лавке!

Постоянное стремление извернуться, словчить, выгадать порождалось не только желанием полакомиться. Теперь Сейиде нередко удавалось раздобыть что-нибудь из сладостей. Ее не очень беспокоило, откуда брались деньги, главное — чтобы никто не узнал. Даже мысли о кражах, за которые можно было попасть в тюрьму, не слишком докучали Сейиде — она верила, что все останется между ней и Аббасом, который сам привык брать, что под руку подвернется и не считал нужным осведомляться, кому это принадлежит.

Мелочь, которая перепадала от Аббаса, обычно уходила на всякие нехитрые удовольствия, но теперь Сейиду начинали привлекать не только лакомства и уличные развлечения. Ей хотелось обзавестись зеркалом, чтобы иметь возможность заниматься туалетом, когда остаешься одна на кухне. Да и гребешок теперь был просто необходим — не вечно же ходить растрепанной. И самым заветным ее желанием было приобрести платок и нормальное платье вместо этой драной галабеи, не просыхающей от стирки и уборки.

Даже страшно подумать, сколько ей всего нужно! Будь у нее хоть десятая доля того, что есть у любой женщины, она бы выглядела совершенно иначе. Даже сейчас, в этих нищенских тряпках, она приковывает пристальные взгляды мужчин. А если еще и прилично одеться?!

Но за обновки надо платить, Сейида, а денег у тебя нет, если не считать тех жалких пиастров, которые ты получаешь от Аббаса и старательно прячешь в клетке для птиц. Да и к тому же он всегда норовит обмануть — обещает, клянется, придумывает фантастические причины, лишь бы не расставаться с деньгами. А как оборвешь приставания хозяйского сына? Одно слово — и ты окажешься на улице. Приходится мириться с его назойливостью, хотя Сейида так и не понимает, что хорошего находят взрослые в подобных отношениях. Но Аббасу дела нет до ее чувств, он законченный эгоист, так уж его воспитали, он и с родителями не церемонится, прямо требует все, что ему нужно. Попробуй второй день подать на обед то же самое блюдо, сразу поднимет крик:

— Это что же, каждый день чечевица?

Хозяйка никому не позволяла повышать голос, даже сам Бараи ее побаивался. Но Аббасу все разрешалось. До него у Умм Аббас было трое детей, но все они умерли. Вот она и дрожала над последним, как бы Аллах не прибрал и этого.

— Что же ты хочешь? — только и спрашивала она в подобных случаях.

— Пожалуй, яичко всмятку…

— Эй, Сейида! Свари-ка три штуки!

Насытившись, Аббас отправлялся гулять, ходил в кино, иногда заворачивал в квартал Вишш эль-Бирка, о котором он когда-то говорил Сейиде. Если же его просили чем-нибудь помочь, он искренне возмущался:

— Что мне, делать больше нечего?

— Можно подумать, ты опаздываешь в министерство или в институт! — Мать воздевала руки и молитвенно произносила: — Когда тебя Аллах вразумит, когда ты за ум возьмешься, горе мое!

— Опять завела свою старую песню. Надоело.

— И когда ты, наконец, закончишь школу и станешь эфенди?

— Нечего переливать из пустого в порожнее, гони-ка лучше пять пиастров!

С каждым днем требования Аббаса становились все непомернее. Матери было уже трудно оплачивать его расходы из тех денег, что Бараи давал на хозяйство. Она отказала ему раз, другой, и тогда парень начал таскать вещи из дому. Однажды мать поймала его с примусом, который он уже нес на продажу.

— Постой-ка, Аббас! Что это у тебя спрятано под галабеей?

— Ничего.

— Немедленно покажи!

— Я же говорю, у меня ничего нет! — И Аббас метнулся было в сторону, но мать успела ухватить его за галабею и отняла примус.

— До чего ты дошел, Аббас! О горе мне!

— Ну что разнылась?

— А по-твоему, ничего не случилось? Да если узнает отец, он из тебя отбивную сделает!

— Тогда ори на весь квартал.