Мы не прощаемся - [18]

— Слушаю вас.

«Верно! Некстати», — пожалел Андрей, но уходить сейчас счел неудобным. Покрутил в руках шляпу.

— Знаете, ухо стреляет. Спасенья нет.

— Вам дня мало? — в голосе раздражение.

Андрей переступил с ноги на ногу, точно гусь на скользком льду: «Лучше бы я сразу ушел! Подлаживайся теперь...»

— Извините, конечно, только днем я...

Она опять из-за плеча посмотрела на его бутсы. «Мог бы не объяснять, и так знаю, что пастух. С серебряной медалью причем. Наверное, не найдешь, как выкарабкаться из пастухов, вот и ходишь».

Ирина надвинула на лоб круглое зеркальце-рефлектор, велела сесть. Она поворачивала его голову, засматривая тонким лучом то в одно ухо, то в другое. Наконец решительно сняла с головы зеркальце,положила на стол.

— Мне кажется, вы симулируете. За это в стенгазетах протягивают.

Захлопнутая Андреем дверь дохнула на Ирину ветром. Наступила тишина. Ирина скомкала неоконченное письмо и бросила в корзину.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Пригнав вечером стадо, Андрей сразу же пошел в правление, надеясь застать там Савичева. Но время было субботнее, и в кабинетах царило запустение. Лишь уборщица вытряхивала из пепельниц окурки, сварливо мела сизым полынным веником обрывки бумаг и подсолнечную шелуху, кашляла от кисловатого, застойного табачного дыма.

— Свернут, анчибелы, с трубу самоварную и вот кадят, вот кадят, того гляди, из носу сажа посыплется... Председатель, Андрюша, давеча был, уехал кудай-то... Дома, чай, не мусорят столько, там жена...

Андрей вышел. «Подожду. Может быть, подъедет». Он прислонился к шершавому, как необработанный гранит, стволу старого клена. Искривленный ветрами, клен тихо шелестел лапчатой запыленной листвой. Еще в первом классе, едва выучив азбуку, Андрей прочитал по складам на его стволе: «Павел + Нина». Эти вырезанные ножом буквы сохранились и поныне, только стали бугристее и больше. Кто этот Павел, и кто эта Нина?

Надпись отвлекла Андрея от предстоящего разговора. Он нащупал в кармане складной нож: о себе память, что ли, оставить? Усмехнулся. Посмотрел вокруг. С ближних полей долетали звуки жатвы: звенящая скороговорка комбайновых ножей, сигналы грузовиков. Солнце сплющилось на горизонте и, брызгая окалиной, ослепляло глаза.

От Астраханкиных брел и без ветра качался Мартемьян Евстигнеевич. Держа фуражку на отлете, он истово раскланивался не только со встречными, а и с теми, кто был на противоположной стороне улицы. Откланявшись, брел дальше, затягивая и не оканчивая одну и ту же песню:

Двор мой брошен, разгорожен

И зар-рос густой травой...

С горечью и сочувствием проводил Андрей кряжистую, но шаткую фигуру старика: «Это ж Гране с ним столько канители!..»

Решив, что председателя ему не дождаться, Андрей с тяжелым сердцем направился домой. Совершенно случайно глянув на савичевский двор, увидел серый от пыли председательский «газик». У Андрея похолодело под ложечкой — от предстоящего разговора. Войти? Или отложить?

Издалека долетело пьяненькое, горюющее:

Двор мой брошен, р-разгорожен...

«Авторитетов боюсь, выходит? Начальству виднее? А если оно не право? Может, с трусости все и начинается... Один говорит, а остальные поддакивают, вместо того, чтобы поправить вовремя...»

Павел Кузьмич сидел в горнице возле приемника, на вошедшего Андрея даже бровью не повел. Андрей опустился на стул и, нахлобучив шляпу на колено, стал терпеливо ждать окончания концерта. Однако Савичев внезапно выключил приемник.

— Бах! — резко, как-то даже раздраженно бросил он, поворачиваясь к Андрею. — Иоганн Себастьян Бах. Раньше смеялся, а теперь злюсь, — стукнул кулаком по крышке приемника. — Злюсь! Как ты относишься к симфонической музыке?

— Сочувствую тем, кто ее слушает.

— Остришь, негодяй. А тут плакать надо, что мы такие серые, неумытые, — Савичев начал медленно прохаживаться по комнате. Говорил он отрывисто, сердито: — Был на курорте. Пошел на симфонический концерт. Все слушают, на физиономиях — божественное сияние. А я злюсь: ни черта не понимаю. В чем прелесть этой музы́ки? Как понять ее, прости за грубость? Как? Ну!.. — остановился перед Андреем. — С каким вопросом пожаловал?

Андрей с удовольствием ушел бы, не начиная разговора. Он поднялся со стула, опустив шляпу в руке так, что край ее соломенного поля терся о половицу.

— Хорошо информированные круги... — Андрей чувствовал, что фальшивит дико, что его наигранное бодрячество Савичеву видно насквозь, и все-таки не мог найти такой нужной сейчас простоты. — Хорошо информированные круги утверждают, будто я не пастух, а так...

— Правильно утверждают.

Под холодным немигающим взглядом Савичева Андрей вдруг начал зябнуть. Сказал совсем не то, что намеревался сказать.

— Отпустите на трактор. Я технику люблю.

— И не любишь коров. Обожаешь молоко и вареники в сметане. И не перевариваешь коров. — Савичев, локтем отодвинув горшок с цветком, присел на подоконник, закурил и пустил в открытое окно струю дыма. — Какие вы, черт возьми, хитроумные пошли. Так и норовите цапнуть, что поближе лежит. Трактор ему дай! А нам не нужны трактористы, даже хорошие не нужны. Нам хорошие пастухи нужны. Трактор ему!

— Ладно, не надо трактора, — Андрей вновь уселся на стуле, шляпу бросил к ногам. — Коровам, Павел Кузьмич, есть нечего. Трава выстрижена ими под нулевку. О каких тут надоях можно говорить!