Мы, монстры. Книга 2. Иные - [25]

Щелчок пальцев. Туман. Сладкий запах. Громкое: пуф! — и все растворилось.

Марла села в траву и запрокинула голову вверх, щурясь на свет, что льется с неба. В небе не было светила — но свет был. Она очень старалась вспомнить что-нибудь о Лаэфе. Но в голову приходили совсем иные мысли.

Что поделать — она была мертвой, она была юной, но она осталась безумной. И не была хозяйкой своих мыслей. Ей все мерещился тот взгляд — почти человеческий взгляд бога Смерти, которого вдруг будто бы укололи.

И вспоминались легенды — древние легенды, где он был почти человеком.

— Тэхэ, охотой что правила, улыбалась Смерти… — прошептала Марла, нахмурилась, вспоминая дальше. Потерла виски.

* * *

Тэхэ, охотой что правила, улыбалась Смерти, и любил Ух’эр её улыбку, и смотрел на кровь на пальцах, целовал её, деля кровь — смертных ли, животных — на двоих.

Была с ним Тэхэ дикая нежна, купала в ручьях, укладывала в травах, умывала росой. И ждал Ух’эр, пока Тэхэ уйдет в дальнюю охоту, а когда ушла — накрыл тенью своей свет белый, и денно, и нощно сторожил любимую пуму дикарки — и горло ей перерезал, когда озарила его лучами своими Рихан. И тем забрал у Тэхэ власть над смертью зверей — только над жизнью оставил. И рисовали его с пумой у ног, а руки — в крови. Никто, никогда и навеки больше не смел на пути Смерти встать — и полюбить боялись. Любовь Ух’эра — утренняя роса в мерзлой траве. Любовь Ух’эра — расчёт безумца. Ух’эр — Смерть, и смерть несет в себе, и кто ближе к нему станет — к тому скорее…

***

Марла зажмурилась и замотала головой. Нет, не та история. В этой-то все ясно. Ух’эр здесь — не тот, у которого был человеческий взгляд. Старая это легенда, есть поновее. Чем старее легенда, тем труднее понять, насколько правдива. Впрочем, они все врут. Она в его глазах видела — все врут.

И еще одна — про смертную деву — наверняка тоже фальшивая.

* * *

…Тала — звали ту люди. Тала, которой что смертный, что бог, что сама — все игрушка, смех. Танцует, поет, смеется, у ног Ух’эра сидит, как он сам — у трона Лаэфового. Как Лаэф допускал к себе, допускает Смерть — смертную. У подножья Гьярнорру, в сокрытой пещере, во сне, за семью замками, закрытой от змей, от лучей, от глаз.

— Ведь все мы умрем, — Тала смеялась. — Ты — нет, никогда. Так чего ты боишься? Явись наяву — ничего не случится — увижу, пойму.

Слова ее болью и медом, и ядом, и солью, и сладким нектаром. Забыл он, что так — лишь во сне, а из сна только выйти — увидят. И змеи, и очи-лучи, и Рихан, и Ирхан и мать их Сорэн

— Вечную жизнь подарю, — разве имел Ух’эр на то право? — В воды Мирдэна окуну, Рихан и Ирхан лучи пусть сплетут в среб-златую корону, смотрите вы, люди, — царица идёт. Смерти царица!

Смеялась та, что Талою звалась. Смеялся за нею Ух’эр, безумие на безумие преумножая. Он помнил: коль ближе к нему кто-то станет, скорее сном вечным уснет. И в царстве своем ложе выстелил ей, укрыл лепестками, травой, паутиной…

* * *

Конечно, легенды врут.

Спроси Марла у него об этом, он бы так и сказал ей. А еще — разорвал бы ее на части. Бросил бы в самый темный кошмар. Преследовал бы денно и нощно и разрывал бы снова и снова. Так поступил бы с любым, кто напомнит ему о Тале. Сам никогда не забывал, но с собой уже поступил — он сам был кошмаром.

Она была глупой, девочка Тала. Юная дева с душой ребенка. Все звали ее безумной, смеялись над ней часто, а она и сама смеялась. Душу ее Ух’эр рассмотрел первой, тело — потом, много позже, когда встретил наяву. А началось все со сна, в который он случайно забрел, гуляя. Шагнул в разноцветный сказочный мир — и замер. Сон, достойный считаться его творением, не будь таким светлым.

Звонко пел ручей под ногами, птицы, раскинув прозрачные белые крылья, парили высоко в разноцветном небе, под сполохами радуг над головой. Птицы пели. Серебряными колокольчиками звенели им в ответ травы и цветы. А она танцевала на поляне, пронизанной лучами Ирхана, но — чудо! — лучи светили не сверху, снизу, из-под ног. Ух’эру так понравилась идея засунуть этих гадов, приспешников Сорэн, под землю, что он невольно вышел на полянку.

И она, развернувшись в танце, замерла — заметила. Подскочила, схватила за руку и рванула за собой — танцевать.

— Дитя, — он звонко хлопнул ее по ладони. — Не видишь, я хромой?

Щелкнул пальцами — и с хрустом, с треском взмыл из земли ближайший куст. Поплыл к нему по воздуху. Завис напротив.

— Э-э... — задумчиво протянул Ух'эр, глядя на него. — Я хотел дерево. Дерево! — и пожаловался ей. — Мне присесть надо.

Щелкнул пальцами еще раз, куст упал к его ногам, а издали и впрямь подплыло дерево. Полностью покрытое колючками. Дерево застыло перед ним, а он осуждающе нахмурился.

Тала рассмеялась, весело и звонко. И так заразительно, что он расхохотался следом от радости — никто раньше так не радовался его шуткам. Она оборвала себя, застыла, широко распахнув что рот, что огромные детские глаза.

— Ты смеешься, как… как… — задумалась, подбирая слово. — Как воздух!

Он покачал головой.

— Я не воздух, дитя. Я — Смерть.

Щелкнул пальцами в третий раз — и куст, и дерево, все рассыпалось в труху. И потемнела земля вокруг, и небо над головой.