Мы Любим Ингве Фрея - [5]

Но хутор, черт побери, так не назывался!

Что же писать?

Хотя… какое кому до них дело! Кому они нужны! Выселки скоро станут принимать за памятник старины, Так ведь сказала Эльна?

И Густафсон сгоряча вывел на указателе: ПАМЯТНИК СТАРИНЫ.

Соседи Эриксон и Эман помогли ему поставить столб, на который повесили почтовый ящик, и сверху прибили указатель с надписью.

Соседи, конечно, спросили, что это сапожнику вздумалось написать на фанерке, но Густафсон отмахнулся от них, сказав, что все это выдумки Эльны.

Старики понимающе кивнули головами. Они знали: Эльна была в свое время большая выдумщица.

II

В одиннадцать утра Эльна приготовила кофе, и старики Эриксон, Эман и Густафсон сидели у дома сапожника на садовых стульчиках за самодельным крашенным суриком столом, который сапожник как-то сколотил зимой от делать нечего.

Стоял прекрасный летний день, и было воскресенье — первое воскресенье после того, как у шоссе был водружен новый почтовый ящик. Рядом в доме Эльна слушала по радио воскресную службу.

Старики тоже слушали службу. Эльна была немного глуховата.

Старики сидели в жилетках и в шляпах и дышали легким теплым ветерком. Они сидели спиной к застекленной веранде, служившей в доме сапожника парадным. У них давно уже вошло в обычай — по воскресеньям пить утренний кофе у Эльны. Вообще-то каждый вел свое отдельное хозяйство.

Эриксон и Эман жили в другом доме хутора. Хозяином был Эриксон, он владел землей, но Эман жил у Эриксонов с самого детства, и обоих стариков можно было считать братьями. Им было по семьдесят пять лет.

На хуторе всегда во все времена жили две семьи — Эриксоны и Эманы.

Первыми разъехались Эманы. Девять братьев один за другим покинули Выселки еще в молодом возрасте. На хуторе остался старший — Нильс, бывший для других больше отцом, чем братом.

Его и оставили.

Эриксон был средним из выводка в шестнадцать детей. Он лучше всех приноровился к крестьянскому труду и выкупил хутор. Он вдовел и имел от своего брака двух детей: один жил в Мальме, другой — в Стокгольме.

Эриксон вдовел уже восемнадцатый год.

Еще у Эриксона была сестра, она жила в доме для престарелых в городе, остальные братья и сестры либо умерли, либо жили в эмиграции в Америке.

От них почти не приходило вестей.

У Густафсона и Эльны было тринадцать братьев и сестер. Половина поумирала от дифтерита и испанки еще в младенчестве.

С теми, кто оставался, еще поддерживалась кое-какая связь. Связь, однако, не особо крепкая — до визитов на Выселки дело не доходило никогда.

Четверо стариков, оставшиеся на хуторе, делили здешнюю тишину поровну и жили в относительном мире и спокойствии.

Все вместе они собирались обычно в мастерской сапожника и еще, конечно же, по вечерам в горнице у Эльны. Здесь стоял телевизор.

Густафсон называл Эриксона и Эмана на «ты». Эман же и Эриксон никогда не называли Густафсона иначе, как сапожником. Еще они называли его Густафсон, но на «ты» не называли никогда. Отчего так сложилось, никто не знал. Но, как сложилось, так сложилось.

Лет девять назад хозяйство Эриксона держалось еще вполне сносно. Тогда у него были две коровы. В самые лучшие времена у него были три коровы и две свиньи. Но девять лет назад молокозавод, принимавший у Эриксона его продукцию, отказался от нее.

Эман всю жизнь подряжался на ту работу, которую ему предлагали. В основном он помогал другим крестьянам в лесу на торфоразработках. После того, как умерла жена Эриксона, он помогал только Эриксону.

Работы всегда было много, а теперь не занятые ничем старики бесцельно слонялись по полям и выгонам. Они сдерживали кое-где наступление леса, чистили дренажные канавы, вырубали кустарник.

Эман держал полтора десятка кур. Вообще-то держал он их больше для того, чтобы было на ком сорвать злость. Эман ненавидел своих кур лютой ненавистью.

Но куры все-таки нарушали тишину, они кудахтали.

Старики сидели у застекленной веранды и пили свой утренний кофе.

— Гм… — начал Эриксон, — слышал я, что наш местный сапожник задвинул под лавку мочильный чан и повесил на крюк свой фартук. Так?

— Да, — сказал сапожник, — я свое отработал.

С его стороны потребовалось известное мужество, чтобы признаться в этом. Темные глаза сапожника смотрят растерянно, они словно извиняются.

И Эман и Эриксон — высокие худые люди с обветренными лицами. У сапожника кожа побелее, и он более плотного сложения. У всех трех густые седые волосы. У Эмана большие усы.

В стариках есть что-то нервозное, невысказанное.

Старость стала нервной.

У этих трех людей не осталось никого, кроме них самих.

И кроме Эльмы. Но Эльна, невысокая кругленькая женщина, в последние годы болела.

Мужчины молча беспокоятся за нее. Эльна — их защита. По-своему она защищает стариков от того, чтобы их не потащили в дом для престарелых или в другое столь же гуманное учреждение. А раз на кухне есть женщина, то в доме вроде бы все в порядке.

С Эльной ничего не должно случиться.

— Да, все, я покончил с работой, — сказал Густафсон.

— Пожалуй, и я тоже, черт побери, покончу с курами, — сказал Эман. — От них одна морока. К чему куры, если другой скотины нет? Сверну-ка я им шеи, вот что!

То же самое Эман говорит каждое воскресенье.