Мы идeм по Восточному Саяну - [77]

Преодолев огромное поле еще не тронутого солнцем снега, мы выбрались на одну из вершин южного отрога Шиндинского хребта. На востоке, сквозь синеву угасающего дня, виднелись гряды остроконечных гольцов. Справа и слева — всюду горы, седловины, пропасти, и кажется, нет ни конца им, ни края, как и лесу, черной лентой опоясывающему эти горы. Мы были окружены таким безмолвием, будто все вымерло или никогда и не жило. Разве только горный обвал гулко отзовется в тишине, да на заре, в осеннюю пору, протрубит свою брачную песню марал. Все вдруг сколыхнется, словно пробудятся горы. Но это только на миг, чтобы снова надолго уснуть.

Мы с Павлом Назаровичем изредка поглядывали друг на друга. И с чувством невольного восхищения перед мощью природы возникала у каждого из нас радостная и горделивая мысль: придет срок, а он уж недалек, и советские люди нарушат эту первозданную тишину грохотом взрывных работ и шумом мчащихся поездов.

С отрога были видны Чебулак, Козя, Окуневый и стены недоступных гольцов, протянувшихся по горизонту от Канского белогорья до Фигуристых белков. Хорошо был виден и Шиндинский хребет. Он почти плоский. Тупые оголенные вершины будто сглажены ветром, а склоны усеяны черными россыпями угловатых камней и неприхотливыми лишайниками. Внизу, под крутыми отрогами хребта, кедровая тайга. По ней, словно пунктир, полоски рек и пятна снега.

Павел Назарович отдыхал, склонившись на посох, и, не отрывая глаз, любовался далью.

— Э-вон, видишь разлапый голец — Хайрюзовым белком зовется? — сказал старик, проткнув палкой вечерний сумрак. — Когда-то я там соболей гонял, давно это было… — и Павел Назарович призадумался, что-то вспомнилось, и защемило до боли старческое сердце.

Глядя на старика, на его грустное лицо, на глаза, переполненные раздумьем, верил, что над ним довлеет власть тайги, власть гор и никогда не забыть ему ни костров у обмета[16], ни снежных буранов, ни порванных строчек соболиных следов. Велика над ним и власть воспоминаний.

— Да, прошло, птицей пролетело, — вырвалось у него горькой обидой.

Он встал, потоптался на месте, и мы уже хотели спускаться.

— Что-то я хотел спросить тебя, да вишь, память какая, хуже решета, ничего не держит… Вспомнил. Там под Хайрюзовым белком озеро. И скажи, пожалуйста откуда туда могла рыба попасть? Во-о какой хариус! — показал он руку до локтя.

— А вода вытекает из него? — спросил я.

— Вытекает, и много, только рыбе по ней ни за что не подняться. Посмотрел бы с каких скал падает, что бешеная, страшно смотреть… Где там рыбе пройти, измочалится.

— Если ей не подняться, то, вероятно, птицы случайно занесли туда икринки из другого водоема, рыба и развелась. Так бывает.

— Может быть… В природе всякая живность или друг другу помогает или съедает, — согласился Павел Назарович.

Поздно мы вернулись на стоянку. Ночевали под кедром у костра. Горсточка вареного риса и все тот же неизменный чай составляли наш ужин. Всего этого было слишком мало, чтобы удовлетворить аппетит. Нам нужно было выработать в себе равнодушие к пище, стараться не замечать пустоты в желудке, что очень трудно, ведь у голода беспощадная природа! Хватит ли у пас сил преодолеть ее, прокормят ли незваных пришельцев Саяны?!.. Чем дальше мы уходили в горы, тем чаще вставал передо мною, этот неразгаданный вопрос.

Последние дни мы жили в непрерывном движении. Нужна была передышка: наша одежда и обувь износились. Но нечего и думать о дневке до окончания работы на Шиндинском хребте. Завтра начнем штурм его главной вершины — Кубаря.

Спали тревожно. Дрова то вспыхивали жарким пламенем, то гасли. Средний ветерок, меняя направление, холодил тело. Рано утром нас разбудил крик кедровки.

Павел Назарович пошел выбирать лес для пирамиды, а я занялся техническими делами. Вскоре подошли с грузом остальные. Они принесли с собой глухаря, убитого по Дороге Прокопием, и через час мы пировали. Каким вкусным был тогда суп!

Нагрузившись котомками, мы покинули свой приют и сразу пошли на подъем. На крутых откосах мялся под ногами снег, на выветренных гребнях стучала гладкая россыпь. Руки то и дело хватались за шероховатую поверхность камней, чтобы удержать равновесие. Цепочка «каравана» разорвалась.

Вот уж недалеко и вершина Кубаря. Солнце ярко освещает его заснеженный купол. Но подъем становится еще круче, сузились шаги, участились остановки…

По пути нам часто попадались старые следы диких оленей но зверей мы не видели. Вообще здешняя природа благоприятствует этим животным. Освободившиеся от снега гребни покрыты толстым слоем нежного ягеля, излюбленного корма оленей. Такого большого количества белой куропатки, как здесь, мы ни в каких других районах Восточного Саяна не встречали. Для нас это было просто находкой: потеряв надежду увидеть зверя, мы радовались и пташке.

В одиннадцать часов отряд достиг вершины. Словно упала завеса, и взору открылась величественная панорама гор. Все было полито щедрыми лучами весеннего солнца, изукрашено тенями зазубренных скал да пятнами тающих снегов. В это время на Саяне происходила смена времени года, исчезала зима, неохотно уступая место звонкой, цветущей весне.