Мы и наши возлюбленные - [6]

Кажется, я начинаю понимать Мишины иносказания. Наступает эпоха продвижения по службе, время занимать командные посты приходит — вот о чем думает он сегодня, то ли из суеверия, то ли из отмеченной уже тактичности не желая говорить об этом прямо. Отделываясь фигурами речи, которые еще больше распаляют надежду. Ну конечно, я даже вспоминаю, какое событие могло способствовать ее пробуждению. Мне уже сообщили об этом недели две назад, когда я из Барнаула звонил в редакцию. Один из наших однокурсников назначен заместителем председателя Комитета по печати. Вот так вот, Витя Сергиенко, с которым мы рядом сидели на жесткой скамье университетского амфитеатра и которому я на зачетах неизменно писал «шпоры», отныне, будьте любезны, заместитель министра, чтобы с ним встретиться, вернее, к нему попасть, надо созваниваться с его помощниками, секретарями и референтами, ну, а попадешь, что скажешь, как к нему обратишься: «Здорово, старик!» или же: «Добрый день, Виктор… э, простите, запамятовал ваше отчество»? И потеряешься в огромном кабинете, под взглядами строгих портретов, перед длинными дубовыми столами, образующими мощную посадочную букву Т. Да, до такой должности, как до вершины жизненных свершений, добираются обычно почти что на излете карьеры, незадолго до пенсии. И вдруг ее удостоился наш ровесник, есть отчего потерять самообладание, всплеснуть руками, воскликнуть растерянно: «Ну, дает!» Особенно если помнить Витю, как мы его помним, с первого курса, — долговязым безалаберным парнем с южным неистребимым плутовством в глазах и с развязными манерами пляжного короля.

Он приехал откуда-то с Кавказа и, хотя был чистокровный русак, вполне обладал всем традиционным кавказским обаянием — юмором, широтою, чуть пустозвонным рыцарством и тем естественным, уверенным в своей безнаказанности шалопайством, перед которым пасуют даже сумрачные пуритане, не склонные в иных случаях поощрить самой невинной шутки. Готовиться к экзаменам Витя начинал часа за полтора до открытия сессии, в кабинет входил с раскованным и ленивым изяществом признанного спортсмена и любимца публики, глядел простодушно и в то же самое время как бы устанавливая с каждым из присутствующих сам собою разумеющийся, отдельный, интимный контакт. Свой ответ на вопросы билета он превращал в подобие спектакля, напуская на себя то академическую серьезность, то драматическое, еле сдерживаемое воодушевление, поражал экзаменаторов знанием незначительных, но точных деталей, выдавая намеренно бесхитростную свою нахватанность за широту кругозора. Даже доцент Архипов, зверь, гроза всего факультета, которому раз плюнуть было оставить полкурса без стипендии, терялся перед лицом этого победительного, мудрого шутовства, перед наивностью, оснащенной таким невозмутимым, наступательным жизнелюбием.

Первый ошеломляющий взлет Витиной карьеры состоялся лет пять назад, когда он из разъездного корреспондента сделался в одночасье заместителем редактора большой профсоюзной газеты. Недели через полторы после назначения я встретил его на премьере, он был с красавицей женой, в компании представительных старших товарищей, ответственного вида, с которыми он держался просто, совершенно на равных и однако же неуловимо почтительно. После спектакля мы столкнулись в гардеробе, я был, как сейчас помню, ужасно растроган зрелищем, кажется, даже всплакнул невольно во время второго акта. «Правда здорово, а?» — спросил я от души Витю, закадыку, однокашника, однокорытника, с которым мы сочинили и поставили столько «капустников» и в этот же самый театр бегали по входным билетам «постоять» в бельэтаже. «Надо подумать, старичок. Надо подумать», — снисходительно ответил мне Витя.

— Вот ты говоришь, старшее поколение, почти довоенное уже, — без улыбки выстраивает Миша свое возражение, это тоже его манера — вдруг завести посреди блаженного легкомыслия выпивки принципиальный и, как говорится, нелицеприятный мужской разговор. — А у меня, старик, другие наблюдения. Инфантильность заедает. Не замечал? Куда ни ткнись, сплошные сорокалетние мальчики — Коли, Пети, Эдики… Младшие научные сотрудники. У них уже плешь во всю голову, уже дети по лавкам бегают, а они еще подают надежды. Все еще ищут себя. Найдут ли?

Мужественным внезапным движением Миша опрокидывает рюмку в рот. Я вдруг сознаю, что все его слова сказаны вовсе не для меня, а для Маши, даром что мне в лицо. Есть такой тактический прием воздействия на женское воображение, ничуть не кокетливый и не лицемерный, не в ущерб серьезному разговору, даже напротив, стимулирующий воображение и прибавляющий убедительности, Миша давно его усвоил.

— Терпеть не могу, когда вздыхают об ушедшей молодости, — продолжает он жестко. — Где мои семнадцать лет! А кем он в эти семнадцать лет был? Дурак дураком! Нет, дорогие мои, у каждого возраста свой смысл. Только сумейте овладеть им. Вот так вот. Тогда не будет времени ныть. Нытье ведь отчего? Оттого, что годы зрелые, а возможности щенячьи. Мой тост за зрелость! За ее преимущества! За тех, кто их осознал!

Миша вновь улыбается и рюмку держит у левого плеча, как бы на уровне воображаемого эполета, с тем, чтобы скрасить юмором, мнимой насмешкой настойчивую подлинность своих желаний.