Мы и наши возлюбленные - [5]

— А что в конторе? — спрашиваю, чтобы переменить разговор. — У меня примета — стоит мне хоть на неделю смотаться, обязательно что-нибудь произойдет. Какой-нибудь катаклизм.

— Ну, от этого бог миловал, но вообще, — Миша загадочно улыбается, — вообще, старик, близятся перемены… Не спрашивай, откуда информация, у меня фактов-то никаких определенных нет. Просто это в воздухе уже, понимаешь? — Мишин взгляд делается задумчивым и мечтательным. — В атмосфере. Грядут новые возможности, можешь мне поверить. Я всегда это чувствую, у меня интуиция. Вы верите в интуицию, Маша?

— Конечно, — откликается она, уже успевши переворошить всю мою библиотеку, — я вообще субъективная идеалистка. — И говорит, что верит в загробную жизнь, в переселение душ, в приметы, в дурной глаз и в гадания. — Кстати, и сама гадаю — на картах, по руке, на кофейной гуще.

— Видал? — вновь своею победной радушной улыбкой расцветает Миша. — И это при всех прочих достоинствах. Очевидных каждому, кто не слеп. Первый приз, а не девушка!

— Только вот за что? — не удерживаюсь я от вопроса.

— За тактичность, — отвечает Маша и посылает мне многозначительный, упреждающий взгляд. — У вас есть кофе? Хотите, я сварю?

— Ради бога, — соглашаюсь я, и мы все трое идем на кухню. — Так ты, оказывается, тактичный человек, Мишель?

— А как же! Неужели ты раньше не замечал? Это ведь, можно сказать, мое главное качество. Форма вежливости. Я же тебе еще в школе говорил — ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого…

— Теперь помню, — киваю я головой. — Ты тогда потряс меня этим афоризмом. Правда, с тех пор его вывесили во всех кондитерских магазинах, но это не имеет значения. Я был поражен знаешь чем? Именно этим четким расчетом, бухгалтерской формулировкой.

— А вы что, действительно одноклассники? — вступает в разговор Маша. Между делом она занята готовкой, подсыпает соли, сахару, движения ее точны и экономны, она с первого взгляда определяет, где что лежит, так что подсказки даже не требуется. Со стороны, вероятно, может показаться, что она пять лет живет в этой квартире, а не я.

— О чем ты говоришь! — оживляется Миша. — С восьмисотлетия Москвы. С сентября сорок седьмого года. Вас тогда на свете не было, дорогая моя. А мы уже познакомились в первом классе «А», который дал человечеству двух выдающихся журналистов, одного известного футболиста, модного художника, доктора наук…

— И восемь алкашей, — добавляю я, — по самым скромным подсчетам.

— И вы всех помните? — удивляется Маша, увертывая газ. — Такого кофе вы никогда не пили, уверяю вас, где у вас тут чашки?

Я определенно чувствую себя посторонним человеком на собственной кухне, однако не раздражаюсь по этому поводу, а лишь удивляюсь. И раньше бывали, конечно, случаи, когда какая-нибудь гостья изъявляла готовность состряпать завтрак или просто заварить чай, это меня ничуть не умиляло и даже настораживало. Поскольку следующей стадией должны были стать, очевидно, домашние туфли, подаваемые прямо к двери в момент возвращения домой. А сейчас мое удивление сменяется тайной щемящей радостью, я вдруг понимаю, что мне, оказывается, приятно смотреть на Машу, на стройную ее спину, охваченную тонким свитерком цвета увядающей травы, на узкие кисти ее рук, столь неожиданно ловких в обращении с кухонной утварью.

— А я почти никого не помню из своих соучеников, — продолжает Маша, разливая кофе, — то есть помню, конечно, но никогда о них не думаю. Мне на них наплевать, откровенно говоря. Кем они станут, мореплавателями или плотниками, совершенно безразлично. Я и школу-то свою никогда не любила — учителя зануды, то не носи, так не причесывайся…

— Курить не кури, — добавляю я в тон. — В девятом классе, наверное, начали?

— Почему же вы столь низкого о нас мнения? В восьмом. — Миша хохочет. — Старик, мы безнадежно отсталые люди, ты уж не задевай молодое поколение, пойдем лучше выпьем, в этом деле наше преимущество пока еще неоспоримо.

— Мы слишком рано принялись вспоминать, — говорю я, наблюдая, как ловко Миша откупоривает бутылку, с какою благородною сдержанностью разливает коньяк, глядя при этом вовсе не на рюмки, а Маше в глаза, — слишком рано поддались обаянию ностальгии. Переломное поколение — выросли после войны, однако в мире, ею опаленном, и потому воспоминаниями своими мы смыкаемся с теми, кто гораздо старше. Меня в Болгарии одна девушка спросила, не воевал ли я. Понимаете, для двадцатилетних мы уже абстрактно старшее поколение, почти не отличимое от тех, кому за пятьдесят.

— Ну, это ты брось, — Миша юмористически хорохорится, — мы еще только в самый мужской возраст входим. Все еще впереди. Мы еще только начинаем нравиться молоденьким девушкам. А, Маша?

— Что касается вас лично, Миша, — она подымает рюмку почти на уровень глаз, словно желая посмотреть, как играет коньяк при свете настольной лампы, — то вы, по-моему, им всегда нравились.

Миша довольно хохочет, обнажая свои холеные зубы, без пятнышка, без коронки.

— Видит бог, я никогда к этому не стремился! Алексей, подтверди, будь свидетелем!

— Потому, наверное, и нравился, — уклончиво признаю я.

— Ну вот, и выпьем за это, — Миша счастлив, — за то, чтобы ностальгия, как выражается мой поэтический друг, не мешала нам двигаться вперед. Поскольку нужны мы становимся не только молодым девушкам.