Мы еще потанцуем - [4]

И забыть того, другого.

Вот оно, дело всей ее жизни — забыть того, другого. Это занимало почти все ее время. Иногда получалось. Например, с Марком Броссе.

Забыть удалось на сто восемьдесят два дня.

Губы Марка Броссе скользят от ее шеи к левой груди. Язык Марка Броссе увлекся ее соском, и Клара Милле чувствует, как напряглось ее тело. Надо ему сказать, что ей не хочется за него умереть. Она знает: если смолчит, в ней поднимется волна гнева. Во-первых, гнева на него, того, кто, ни о чем не подозревая, безмятежно посасывает ее левую грудь, потом правую, потом спускается к животу… Что будет потом, она уже выучила наизусть. Надо же время от времени импровизировать, как-то менять маршрут! Во-вторых, гнева на себя: сама виновата, что влипла. Причем не в первый раз. Не в первый раз вообразила невесть что, только бы забыть того, другого.

Клара Милле отодвигается на сантиметр, чтобы уклониться от губ Марка Броссе. Чтобы показать: она не согласна, она хочет уйти куда-нибудь подальше, подальше от него. Но он продолжает свое дело, смиренно и терпеливо, словно монах-бенедиктинец, переписывающий древние формулы дистилляции жидкостей из старинных колдовских книг. Марк Броссе — прилежный ученик. Усердный, и дело свое знает. Если его сейчас не остановить, физическое удовольствие неизбежно прорвется наружу и на некоторое время оттеснит гнев. До новой встречи, до нового утра. Но проблема-то останется. А кроме того, будет стыдно. Стыдно, что струсила, что собственный живот оказался сильнее.

Достаточно одного слова, коротенького, шепотом произнесенного слова, имени собственного, имени того, другого, чтобы она послала этого куда подальше, отлепила бы от себя этот рот, гуляющий по ее телу, как пылесос. Но она не хочет произносить это слово. И потому всеми силами цепляется за кукушку, восхищается ее эгоизмом, ее невероятной жаждой жизни. К чему торчать часами в гнезде, согревая детеныша, который потом улетит и спасибо не скажет; сбросила потомство, как балласт, и пускай выпутывается, как знает. Пускай другая высиживает яйца! Пускай другая корячится, кормит детеныша, чистит его, учит летать! А она живет своей жизнью. Не жертвует собой. Самопожертвование всегда подозрительно, думает Клара, чувствуя, как простыня сползает с ее ног под губами Марка Броссе.

Да, но… вдруг спохватывается Клара Милле, я-то тоже живу, как кукушка. Я никогда не жертвовала собой ради других. Всегда шла навстречу своим желаниям, не обращая внимания на жалобы окружающих. Так с какой стати мне молчать сейчас, с Марком Броссе? Почему не попросить его собрать манатки и исчезнуть из моей жизни? Почему?

Потому что нельзя прерывать любовника в разгар процесса? Потому что это невежливо? Потому что он может получить душевную травму и на всю жизнь остаться импотентом? Потому что мне не в чем его упрекнуть? Потому что у его родителей столь изысканный вкус, что они любят меня и обхаживают изо всех сил? Или потому, что в глубине души я боюсь, что останусь одна? Он хорош собой, умелый любовник, знает определение ума по Мальро, не женат, не храпит, водит меня по дорогим ресторанам, таскает на спектакли в дальних пригородах, куда мне самой сроду не пришло бы в голову отправиться, мне не стыдно появляться с ним под ручку, он не несет ахинеи, стоя в очереди в кино, пишет блестящие статьи в умные журналы, не пристает, никогда не ставит свою зубную щетку в мой стаканчик, в тот небесно-голубой стаканчик, который мы купили в Мурано — с тем, другим…

Мурано, зубная щетка, небесно-голубой стаканчик.

Ох… как хочется умереть… думает Клара, чувствуя, как подступающие слезы щекочут веки, словно перышки. Легкие и нежные, чуточку соленые перья. Как перья нью-йоркских чаек, белые грязные перья, которые тот, другой, вставлял в свои полотна… Как же хочется умереть! Ни о чем не надо будет говорить, ничего не придется объяснять, никого не нужно будет ждать. Вечно ждать.

Марк Броссе ложится на Клару и неспешно, мягко раскачиваясь, приступает к финальной фазе совокупления. Акта, который должен привести обоих к наслаждению, безумному, разрывающему виски, прогоняющему мысли о кукушке. Клара Милле кладет руку на спину любовника, обвивает ногами его бедра и ощущает привычное удовольствие. Это ведь совсем неплохо, надо просто не думать, и все.

Моя беда в том, что я слишком много думаю. Когда занимаешься любовью, думать нельзя. Но перья чаек порхают в ее мозгу, и, подчиняясь движениям бедер Марка Броссе, теперь уже мощным и точным, она переключается на другую тему. Во вчерашней газете она прочла, что в Испании нашли скелет ископаемой птицы, чей возраст составляет сто пятнадцать миллионов лет. Наполовину рептилия, наполовину птица, с крыльями. Во врезке уточнялось, что перья произошли из чешуек рептилии. Что птица, прежде чем стать птицей, была, очевидно, динозавром, мелким динозавром, и его чешуя постепенно превратилась в оперение. Чтобы защищать его от жары или холода? Чтобы ему было легче догонять добычу? Или спасаться от больших динозавров, которые схряпали бы его в один присест? В любом случае перья — это всего лишь чешуйки с бахромой. А что было раньше, крыло или птица? Она ни словом не обмолвилась об этом Марку Броссе. Еще один знак того, что их история закончена.