Сандор лежал на кровати, прикрыв глаза рукой. Она села рядом.
— Я пришла сказать… В общем, я не буду приходить так часто. Ну я, собственно, и приходила-то не часто. Только в последнее время. Но теперь буду еще реже.
Он кивнул. Взглянул повнимательней. Иногда он ее все-таки слышал.
— А причина, — продолжала она, — если, конечно, ты хочешь знать причину…
— Хочу, — сказал он. И сел. — Слушай, я бы угостил тебя чем-нибудь… только нет ничего… Стыдно даже.
— У тебя никогда ничего нет.
— Пойдем куда-нибудь, выпьем.
— Я уже напилась. Сандор, знаешь, это так ужасно. На этом сборище в голове у меня все время вертелось одно словосочетание. И я пришла сказать его тебе. Мы доим камни. Мы цепляемся за прежнее, за известное — людей, вещи, место. Ищем поддержки там, где получали ее раньше. И даже не находя, продолжаем тыкаться туда мордой, в поисках соска. А надо искать новое. Иначе мы просто доим камни. По мне все это, — она обвела рукой комнату, — скучно, бескровно, мертво.
Он проследил за рукой, выносившей приговор его комнате.
— Но я стараюсь, — сказал он. — И дела скоро пойдут в гору. Я уверен, пойдут.
Она поцеловала его.
— Пока. Как-нибудь увидимся.
В машине расплакалась. Он-то не виноват. Она его непременно навестит, на днях.
Домой добралась поздно. Муж спал в обнимку со своей подружкой, положив руку ей на живот. На полу — бутылка из-под вина, грязные тарелки. Телевизор орет во всю мочь.
Она сняла пластинку, сделала на ней ногтем глубокую царапину и вложила в конверт. Разбудила сладкую парочку, поблагодарила, сунула пластинку мужу под мышку и вытолкала их вон.
Устремилась было наверх, но остановилась на полпути. Поднялась еще на ступеньку, развернулась и двинулась вниз. Надев плащ, вышла на маленькую открытую веранду позади дома. Кругом мрак и тишина. Мгновенно пробрав до костей, холод заставил ее очнуться. Она сняла плащ. Пусть, пусть холод накажет ее сполна.
Летом, на рассвете, она любила танцевать на этой веранде под музыку Прокофьева из «Ромео и Джульетты», а Алек смотрел на нее во все глаза.
Она зажгла свет на кухне: он заодно, пускай скудно, освещал и веранду. Взяв из штабеля кирпичи, она выложила очаг. Потом пошла в дом и собрала все рукописи. Вынесла. И принялась жечь по листочку: рассказы, пьесу, первые главы романа. Бумаг оказалось много, и костер получился отменный. Горел долго. Марсия вся пропахла дымом. Она дрожала. Потом убрала, смела пепел. Сделала себе ванну и лежала в ней, покуда вода совсем не остыла.
Алек спал у нее в постели. Блокнот она положила на тумбочку: пусть лежит рядом, вместо дневника. А писать она пока не будет, для начала — полгода, а то и больше. Это не мазохизм, не способ самоубийства. Возможно, ее жажда творить была вроде навязчивой, нездоровой идеи, ведь не только преступники бывают маньяками. Но теперь она расчистит место. Ей нужна пустота, пространство, и она не станет заполнять его ничем! Это очень важно. Иначе ей грозит превратиться в собственную мать, которая изо дня в день пялится в телевизор и, захлебываясь от радости, доит свои камни.
А так, пройдет время, и начнется новая жизнь. Кто знает…
Перевод с английского Ольги Варшавер.
