Мы — дети сорок первого года - [52]

— Безобразие! — крикнул Альтафи Гизатуллину. — Ты что, дурак, не умеешь дорогу найти? В Казани-то? Ну балбес!..

Все же, когда Гизатуллин забрался в зеленый поезд, идущий прямиком до Юдина, и втиснулся там в самый дальний и неприметный угол, на душе у него сделалось совсем неплохо. Поэтому сразу после отправления состава он даже забубнил себе под нос одну хорошую песню — Гизатуллин вообще-то запел бы ее и во весь голос, если б его не пугали беспрестанные насмешки Альтафи: Халимов уверял, что на мелодии, вытекающие из Гизатуллина, не хватит никаких татарских слов. Гизатуллин, впрочем, и сам это чувствовал; конечно, во многих известных мотивах ему приходилось дополнять общепринятые тексты всевозможными вставками, клиньями и повторами, да только он искренне полагал, что это самое происходит от особой певучести его собственной души. А Халимов говорит слух человеку либо дается, либо нет от природы, говорит, и ничего тут не изменишь. Однажды, когда они с Гизатуллиным везли с поля на завхозовской подводе мешки с картофелем, Альтафи якобы даже подслушал и записал исполненную Гизатуллиным песню; он потом рассказывал, будто мелодия этой песни в обработке Гизатуллина стала такой длинной, что Гизатуллин, мол, бедняга, чуть не свихнулся, изобретая все новые и новые дополнительные слова. Песня, услышанная Альтафи, должна была, оказывается, звучать очень кратко и выразительно:

С пылью свет перемежался —

Стадо шло на водопой;

Эх, да никогда не унижайся

Перед глупою толпой…[30]

Но когда, мол, эта аккуратная и подобранная песня вышла из певучих уст Гизатуллина, то в ней, мол, все перемежалось не только с пылью, но и черт знает с чем.

С пылью, эхма, да с дорожной пылью

Не весь белый свет, да не клином сошелся!

Эх! Свет да тот светлый, он с пылью смешался

И перемежался, да все из-за стада

Он сильно смешался, которое тихо —

Эх! — словно бы молча шагало куда-то…

Эх, на во-до-пооо-ойй!..—

и так далее. Альтафи, конечно, всегда приврать любит: его хлебом не корми, дай что-нибудь про кого-нибудь завернуть; и все же тогда он, пожалуй, говорил сущую правду.

…А на этот раз, в поезде, Гизатуллин без отсебятины, правильно и задумчиво пел:

Белокаменная, светлая, недаром

Мать-Казань столицею зовется;

Любит жизнь с неугасимым жаром

Тот, кто сиротою остается…

ГУДЯТ ПРОВОДА ТЕЛЕГРАФНЫЕ

Есть ли на свете что более быстротечное, чем жизнь наша?.. Вот уже почти тридцать лет пролетело с тех пор, когда мы, пятнадцатилетние, собрались впервые в Ташлытауском педучилище; три десятка — мгновенных и долгих. Гизатуллин и Зарифуллин многие годы преподают в общеобразовательной школе русский язык и литературу. Аркяша теперь превратился в Аркадия Ивановича, он — директор школы в районном центре. Только Альтафи не пошел по педагогической линии, стал, в конце концов, председателем райпотребсоюза.

…Открываю дверцу машины и ступаю на тропу, по которой много лет назад шагал, помнится, с книгами под мышкой. На том месте, где прежде находилось наше училище, сооружен автопарк. Грустно, не успев напоиться светом, клонится к вечеру короткий осенний день, каменистая дорога, покрытая пленкою грязи, тянется блестящей лентой, уводит вниз, под невысокий холм. В низине — русская деревня, там тихо, пустовато, телеграфные столбы у дороги маячат. На землю плавно опускается вечер. В частых пятнах снега раскинулась плоская до горизонта земля. Там, далеко, где когда-то, помнится, стояли копешки соломы, плотным строем протянулись молодые сосны.

Тишина и покой. Поля уже опустели, над фермами, сияющими отчетливой белизной шиферных крыш, поднимаются струйки теплого пара. Прямые навесы укрывают янтарные, аккуратно выложенные поленницы, хлева благоухают свежим, хорошо просушенным зерном. Проносится крутой порыв северного сурового ветра, и становится слышно, как внизу, в русской деревне, гулко колотят: донк-донк! Держа в руке шапку, иду к лесу. Ветер дует оттуда, и мне в этот миг хочется крикнуть: «О ветер, ветрило! Зачем ты так сильно веешь?» И хочется спросить у обледенелых угрюмых столбов: «Помните ли вы наше детство? Есть ли где-нибудь память о нас? Седая история! Остались ли на твоих страницах наши слезы, скажи мне? Вот здесь, оглядывая эти самые столбы, набирались мы знаний, здесь мы узнали, что на свете, кроме наших упрямых быков, есть еще и прекрасное чувство Татьяны, здесь мы влюбились в Бэлу и неистово восхищались Левинсоном и Метелицей».

…Темная лесная тропа выводит меня обратно к каменной дороге. «Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно…» Голос этот гремит у меня в ушах — словно с неба или, наоборот, из-под земли… Падает полный ветер, гудят телеграфные столбы. К ненастью? Буран или холодный дождь… а может, к ведру? В душе моей буран и дождь вперемешку…

Милосердная земля наша! Отчего-то люблю я именно такие дни твои: туманные, с бураном иль стылым дождем. Тогда ты мне кажешься надежнее и тверже. В жаркую, сухую погоду вспоминается мне одно засушливое лето, когда от зноя трескалась под ногами почва и по улицам носились пыльные удушливые вихри. А в такие дни вспоминаются ташлытауские спекулянты, торгующие из-под полы самогоном, облепленные мухами пивные бочки и мальчишки в лаптях и ярких щегольских галстуках.