Мы — дети сорок первого года - [4]

Аркяша, который сильно прославился на уроке русского языка, в тот же день неожиданно погорел по двум сразу предметам.

Сначала — на рисовании, у того самого лесхозовского Ивана Георгиевича.

Иван Георгиевич был человек почтенный. Он помнил, как открывали в наших краях первые земские больницы и почтовые отделения, а на одном из уроков очень обстоятельно рассказал нам историю бывшего местного помещика и описал его имение; рассказывал также, как работали до революции эти самые земские больницы и другие подобные учреждения. Сам он учился когда-то в гимназии, потом прослушал курс в институте и пошел по линии почтовой; отец его был потомственный дворянин. Услышав про это, мы здорово удивились и даже растерялись, один только Альтафи быстро опомнился; выражая свое возмущение, он громко, на весь класс, проговорил:

— Эксплуататоры… Гниль из бывших, тьфу!..

Аркяша присоединился и тоже сказал:

— У дас, здачит, сыд побещика преподает. Вот так иттересдо! — У Аркяши, надо заметить, нос почти всегда заложен, потому он себя не утруждает произношением носовых, а так, через «д» и «б», и шпарит.

Сын помещика, однако, ругаться в ответ не стал и вообще на возгласы из класса никак не отозвался; он просто поставил на стол тумбочку и велел всем нарисовать ее у себя в альбомах — для того, мол, чтоб определить, кто из нас самый способный. Ну, мы чего только не наворотили на бедной бумаге, как только она вытерпела… А этот старик тоже придумал: тумбочку! Дал бы задание на вольную тему, и все тут. У нас в деревне учителя всегда так делали, и никаких тебе тумбочек, все ясно-понятно. Кто рисует петуха, кто зайца, а кто, например, опавший осенний листик.

Когда мы закончили с тумбочкой, Иван Георгиевич, будто выведав наше сильное желание, и вправду велел рисовать на свободную тему. Аркяша как раз на этой самой свободной теме и погорел.

…Урок шел своим ходом. Каждый что-то делал, усиленно ширкая карандашом или резинкой, оборачиваясь время от времени к ближайшему соседу или глубокомысленно устремляясь взором в потолок. Одни все еще сочиняли, другие уже раскрашивали свои творения купленным еще до войны и израсходованным наполовину цветным карандашом — при этом больше цвета уходило на язык, чем на бумагу. Иван Георгиевич ходил по классу и не пропускал ни одной парты; все работы он оценивал исключительно по достоинству…

Редкие, обесцветившиеся волосы Ивана Георгиевича расчесаны на косой пробор и напомажены, густые еще усы разделены прямо под носом надвое, в прогале блестит красная губа, и когда он говорит, то становится похожим на зайца, жующего морковку. Одежда его стара, но очень опрятна; на занятия он приходит с черной «бабочкой», собственноручно сделанной из широкой шелковой ленты. Иван Георгиевич несколько сутул и приволакивает ногу; о греческом и римском изобразительном искусстве расказывает с восторгом. К нам, невзирая на лапти и заплатанные портки, Иван Георгиевич обращается только на «вы». Альтафи даже сбивался от этого и несколько раз говорил о себе «мы». Конечно, мы же непривычные! Иван Георгиевич каждому даст полезный совет или просто скажет доброе слово…

— У вас на рисунке листок, по сравнению со стеблем, получился немного маловат, — говорит он и сочувственно прищелкивает языком.

— А петух у вас очень хорош. Только почему он без шпор? Или у вас в деревне водятся такие петухи, без шпор?

— Очень, очень красиво! Из вас в будущем может выйти настоящий художник. Но все-таки у зайцев зеленых ушей не бывает, не правда ли?

Но вдруг Иван Георгиевич будто поперхнулся. «Гы… ык!» — сказал он коротко и умолк; мы все обернулись: в руках у него была тетрадка Аркяши. Нам показалось, что у преподавателя рисования сильно дрожат руки и даже усы растопырились.

— Вы… вы… — Он достал платок и зашелся в кашле. — Вы чем же это занимаетесь? Да-с, я спрашиваю, чем это вы занимаетесь? Отвечайте! И встаньте, когда к вам обращается учитель! Это что за натурализм такой? Как вам… — Он опять закашлялся. — Как вам не стыдно! Что за хулиганство такое, а?! В советской-то школе?!

Шаркая ногами, со всей быстротой, на которую он был способен, старик ринулся к столу и, схватив журнал, вывел там Аркяше здоровенную двойку. Потом он вырвал из аркяшевской тетради злополучный рисунок, скомкал его и бросил за печку, в кучу наколотых дров. Натуралист Аркяша сидел молча, смотрел вниз и заливался краской… Потом мы узнали: оказывается, он создал впечатляющий образ племенного жеребца, но при этом, обрисовывая его основные стати, где-то в чем-то утратил чувство меры…

Иван Геогриевич кашлял до самого конца урока.

Беда, как говорится, одна не приходит… Не успел еще Аркяша опомниться от краха на уроке рисования, как на́ тебе — на зоологии опять его подняли.

На переменке до этого он все расстраивался:

— Ди-че-го де здаю, если спросяд — пропал, опять двойка…

И только успел договорить…

— На прошлом уроке, — объявил пузатый завхоз, тяжело поднимаясь со стула, — мы проходили систему кровообращения таракана… э-э… черного, заметьте…

Он с замечательной силой зевнул и, чуть взревев напоследок, со стуком захлопнул рот.