Мы — дети сорок первого года - [16]

— Муралинские, известно, гады: им бы только сплутовать да объегорить…

— Отец еще говорил: с муралинскими свяжешься, дак потом по судам затаскают; сволочной народ…

— В Муралях — там и людей-то нету, одна зараза проживает…

Вторым уроком была методика преподавания географии; Гизатуллина, конечно, опять спросили. Методика, к слову, предмет и вовсе какой-то вялый; если ты, например, горазд языком молотить, то все в порядке. Уж как-нибудь да выкрутишься. Но Гизатуллина будто муха неизвестная куснула или, может, из-за того, что Альтафи ему надавал; в общем, непонятно, только Гизатуллин все время не в ту степь забредал.

Потом еще на зоологии. Вот говорят: начал с утра так и сяк — ввечеру совсем дурак: что ни дело, то впросак. На зоологии Гизатуллина и спрашивать-то не стали, просто ему нужно было дополнять ответ Баязитовой. Она чего-то там про речные организмы рассказывала. Так ведь Гизатуллин начисто себя опозорил, весь класс от смеху чуть не окачурился. Не сумел, бедолага, осилить слово «хламидомонады в речной воде»; а долго тужился! В конце концов получились у него какие-то «Хамида[13] манатки в речной воде». Тут, конечно, все захохотали. Потом он вместо «ложные ножки» ляпнул «ножны и ложки» — даже учитель прыснул…

Побег Гизатуллина сильно всех взбудоражил. И Гизатуллин вдруг оборотился в трагического героя. Настроение в тот день у нас стало подавленное. В общем, наделал делов Гизатуллин; только на последнем уроке малость и развеселились мы, на уроке то есть географии.

…В училище тогда работали очень интересные географы — муж и жена, оба страшно влюбленные в эту свою географическую науку. Прямо как малые дети в волшебную игрушку. Для них, можно сказать, весь мир на географии клином — вот как они ее любили! Отсюда, само собой, и все училище на географии немножечко помешалось; муж да жена это запросто устроили. И «Кружок юного путешественника», и общество «Синоптик», и клуб «Меридиан» — короче, хватало. Преподавал у нас, помнится, географ-муж. Ну здорово же рассказывал! Всё на свете забывали: то в африканскую пустыню забредешь с ним, потоскуешь там маленько от жажды, потом на Огненную землю сплаваешь, Патагонию всю вдоль и поперек, или еще в джунгли — Индия, скажем, Бразилия, Амазонка… Прямым рейсом нас развозил; бывало, не замечали, что урок уже к концу подвигается. Вдруг — тр-р-р-р! — звонок. Даже обидно… Учебник по географии у нас, правда, был один на весь класс, поэтому запоминать, где сколько народу, сколько земли и другие всякие экономические подробности, мы сильно затруднялись. Географ, однако, двоек нам почти не ставил. Вот был человек!

И географа, конечно, любили. Как же не любить? Во-первых, человек хороший, а во-вторых, с директором на ножах. Про их стычки все знают, нас не проведешь. Директор этот — ну и противный, страх! Сухарь, одним словом. Ему дела нет до учащихся; что там у людей на душе, как им живется, никогда этим не поинтересуется. Лишь бы дисциплину ему. Говорили в училище: мол, завел этот живой параграф такую тетрадку: каждый учитель должен в ней записывать, когда он пришел на работу — во столько-то часов, скажем, и во столько-то минут, — и также, когда ушел. Задумал то есть директор среди учителей порядок навести. А географ якобы эту тетрадку старательно заполняет. Один за всех. «7 часов сорок пять минут. Явился. 7 часов сорок восемь минут. Вышел в коридор покурить. 7 часов пятьдесят шесть минут. Погасил папироску и зашел в учительскую». И так далее…

На крутых поворотах военного времени семья географов перенесла немало суровых толчков и ударов — они преподавали в самых разных школах, много переезжали, и у них не завелось ни детей, ни сколько-нибудь значительного имущества. Все́ богатство их было — две стопки книг. Они жили в бывшей леспромхозовской конторе, в маленькой комнатке с обшарпанными стенами — мы заходили к географам, когда относили им дрова. Мебели в комнатке почти не было: в углу стоял шкаф, на шкафу — глобус, одну из стен закрывала большая карта полушарий. Занавесок на окнах тоже не было, из облупленной печки выступали кирпичи, посуды у географов кот наплакал, и лишь на самой середине дощатого стола красовалась суповая тарелка, полная окурков: и муж и жена курили не переставая, одну за другой. Географ был худощав, с нездорово выступающими скулами, с железными зубами. Но до войны он, наверно, выглядел хорошо — так почему-то чувствовалось. Говорили, будто у него вырезано больше половины желудка. Когда-то красивое, дорогое пальто географа начисто оплешивело по воротнику, от каракуля там осталось одно воспоминание; еще оно сильно блестело у карманов. В левом блестящем кармане географа всегда хранились кисет, полный табака, и кусочки бумаги. По окончании урока он быстро хватал одной рукой журнал, а второй успевал за это же время вытянуть из глубин пальто заветный кисет. И сразу уходил. Если б не правила, он, наверно, и на уроке вертел бы свои цигарки. Человек этот беззаветно любил табак, поэтому всякий раз, когда сообщал об экономике какой-либо страны, не удерживался и мечтательно добавлял: «Ессе там вырассивают дуссистый табассек!» Надо сказать, что географ наш — может, из-за большого количества железных зубов — сильно шепелявил и свистел. Упомянув о «табасске», он тут же залезал в карман и вытаскивал кисет; очень было тогда забавно глядеть на него. От сильного желания у географа кончик носа шевелился, набегала слюна, и он свистел сильнее обычного, а порой даже забывался и постанывал. Но в классе все же не курил…