Мы больше нигде не дома - [14]

на первый взгляд, непонятные мне существа.

Но самом деле — понятные, иначе бы не сочинялись такие песни. И я глажу его по этому ёжику и говорю:

— Поспи чуток. Спеть тебе?

— Спой…

Я пою свою старую песню, так и никогда недосочиненную.

И пытаюсь ее во сне досочинить… она называется «Бандитская жена».

Короткая, потому что я сочиняю песни только про себя, а с бандитом, даже и не с бандитом, а просто с фарцовщиком — довелось пожить очень недолго.

Но мелодия там очень красивая…

А дорога одна

У бандитской жены

И доходит она

До ближайшей сосны

До ближайшей сосны

До ближайшего пня

Молодой конвоир

Провожает меня

Он возводит курок

Видно тут мне и лечь

И стекает платок

С золотых моих плеч

Не стреляй конвоир

Не стреляй, погоди

Я любила его

Сердце ноет в груди

Но возводит курок

Конвоир молодой

И запел королек

Над бандитской женой…

Он уже засыпает и сквозь сон говорит

— Хорошая… спой еще…

И еще он говорит:

— Какой же я Валерик… я Виталик…

Я снова глажу его по голове и говорю:

— Спи, Виталик…

И пою бесконечную «На улице дождик»

И к последнему куплету:

Во чужой да деревне, мужики все злые

Мужики все злые, аки псы цепные…

Мужики все злые, меж собой дерутся…

Меж собой дерутся, топорами бьются…

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь

И про праздникам… дождь…

Он уже начинает похрапывать

И тут мой инстинкт самосохранения срабатывает мгновенно: Я осторожно перекладываю его голову на подушку, я напряженно жду несколько секунд, и потом — выскакиваю наружу.

Там полумрак, как положено в стрипклубе, и я мгновенно, перебегаю через зал в гримерку. Я знаю, где гримерка. И там я хватаю со стенки чей-то халат, Закутываюсь, падаю на стул. И меня как-то колотит. Сердце колотится так, что щас выскочит.

Там пара девушек. Спрашивают, что случилось.

Я говорю:

— Свету позовите. Пожалуйста. И кого-то из охраны.

И опять кадр — хлоп!

Весь мой рассказ схлопнулся. Я, наверное, им не все рассказала. Но основное им понятно.

Я сижу уже опять на диванчике. Там диванчик, в гримерке.

Меня окружают девушки. И Светлана- хозяйка. Она красивая девушка лет сорока. Как положено, крашенная блондинка. И охранник — такой дядька лет 50-и. Такой — не «бычок». Наоборот, такой дядька, каких я замечаю, с хорошим таким киношным лицом.

Светлана и охранник нервничают. Светлана говорит:

— Вы хотите милицию…

Я ее сразу успокаиваю, обращаясь к охраннику:

— Да какая милиция… Я просто не понимаю, что это было. Он же на чем-то сильном. Его, наверное, в больницу надо. И надо чтобы кто-то туда зашел и взял мое платье и сумку оттуда. Сходите, пожалуйста. Черное платье и черная сумка. Только вы его не будите.

Охранник уходит. Светлана говорит:

— Извините, ради бога. Это Виталик. Он у нас раньше работал. Он не маньяк. Он контуженный.

— Да, понятно… Но он еще и на чем-то. Как он мог меня принять за какую-то свою девушку. У него тут есть девушка?

И тут одна из девушек говорит:

— Была.

И говорит имя, которое я не могу точно расслышать, но понятно, что девушка с таким именем может быть не блондинка:

— Наилька, (или Наинка). Она уехала… раньше тут работала. Да, такого… вашего типа, могла бы быть на вашу дочку похожа… но Виталик — совсем больной… и ему нельзя ничего… этого. Да ему и пить нельзя…

И тут Светлана девушку обрывает обычными этими, классическими:

— Извините, ради бога… да никогда такого не было… он спросил… я же сказала, что вы журналистка, а он сказал, что у него дело… заказал кабинет… сказал, что поговорить нужно с вами… я же не могла такого представить даже…

И тут я уже понимаю, что хочу проснуться. Выйти из этого кино. Из этой балабановщины.

А охранник как раз приносит сумку и платье. Говорит, что Виталик спит, тоже начинает извинятся… Я его прошу выйти, переодеваюсь. Проверяю сумку- деньги, карточки. Все на месте. Говорю, что все в порядке. И что я пойду.

И выхожу на белоношный утренний Невский.

Шесть, наверное. Солнце светит.

Я думаю — это был все-таки кошмар.

И что я, как всегда, выкрутилась, выехала на своей сверхэмпатии и генокоде предков-выживателей: карабахских армян и уманских евреев.

Но однажды — это не сработает. И что-нибудь случится.

Потому что никогда нельзя выходить за флажки.

Нельзя заходить на чужую территорию.

Я вспоминаю рассказ Пола Боулза

О профессоре-лингвисте, который живет уже несколько лет где-то в северной Африке, в Танжере или в Маракеше. Живет и не вылазит за границы мира белых туристов.

Это середина 50-х. И вот однажды он слышит необычную музыку, просит какого-то араба проводить его туда, откуда эта музыка доносится, выходит за черту города, попадает к бедуинам. Они, первым делом, отрезают ему язык. Шоб не орал. А потом подлечивают, обвешивают консервными банками — и он так звенит, танцует… веселит деток. И так живет, кочуя с бедуинами, год кажется… Вообщем он сходит с ума, сразу после урезания языка. Потом попадает снова в цивилизацию. В больницу. Но в себя так и не приходит. У Боулза много об этом, об опасности выхода за флажки…

Я так и не полюбила Боулза…

Но я иду по Невскому и думаю об этом его рассказе.

И думаю о том, что это чужой для меня мир, мир где ездят воевать в Афган или в Чечню, или вот теперь на Донбасс, мир где живут эти Наильки-Наинки и ихние контуженные Валерики- Виталики. И я не хочу ничего знать про этот мир. Я не любопытна.