MW-10-11 - [10]

Он умирал долго и спокойно, развалившись в своей кровати будто Сарданапал. Под конец августа 1863 года доктор Лагуерр созвал консилиум у ложа умирающего. Делакруа вспомнил свою давнюю литографию: смерть, насмехающаяся над врачами, собравшимися возле больного, и острящая косу за креслом.

Теперь он снова может быть восточным деспотом. Приказания так и сыплются:

- Категорически запрещаю делать с меня после смерти какие угодно изображения, фотографии или слепки лица! Никаких эмблем, бюстов или памятников на могиле!

Когда же появляется достойный делегат Академии Изобразительных Искусств, того самого Института, куда Делакруа стучался в течении стольких лет, его не впускают.

- Хватит, долго они надо мной издевались и презирали!

Теперь он уже может быть собой. Как там написал Атенайос? "Испробовав самых удивительнейших наслаждений, царь тот умер с таким достоинством, на которое только мог решиться". Он может позволить себе уже немного странных удовольствий, но такие все же имеются. Он требует мороженого, что при его тяжелей­шей ангине просто самоубийственно. Вот именно! Ему не смеют отказать, и он объедается мороженым, после которого всякий раз у него начинается горячка с бредом. Едва придя в себя, он приказывает:

- Вы обязаны говорить, что мне уже лучше!

Делакруа уходил из жизни с таким достоинством, какое только мог себе позволить. Он позволил быть по-ассирийски элегантным.

Впоследствии говорили, что он умирал "С той же изысканностью, с какой оставлял в салонах свою ви­зитную карточку". Так умирают цари.

Дышать он перестал в семь часов утра 13 августа 1863 года. До последнего мгновения он улыбался, ко­пируя императора Октавиана Августа, который на смертном ложе спросил у придворных:

- Ну что, хорошо я отыграл свою комедию? Аплодируйте!

"Умирать - это искусство, как и все остальное".

Своему душеприказчику, наивернейшему другу, барону Ривье, Делакруа оставил всего лишь один холст - эскиз к "Смерти Сарданапала".

MW: ЗАЛ XI

ЗАКОН ШУТА

или

рассказ о величайшем пересмешнике, в котором будет

изложено Право Немочи, именуемое шутовским

"Велик, ибо в шутовском наряде;

велик, ибо ушел с ваших глаз;

шутов у вас все больше завелось,

прям, вече, скажем, шутовское!

Так salve, брат мой!"

Станьчик в "Свадьбе"

Станислава Выспянского

В том же самом, 1863 году, в котором умер Делакруа, в Польше истекло кровью Январское Восстание. В мае этого года, на Выставке Изобразительных Искусств в Кракове, 25-летний, мало кому известный худож­ник Ян Матейко выставил свою картину под названием "Станьчик". В кресле с высокой спинкой сидел, одетый в багрец, мрачный шут, заглядевшись в будущее Польши.

Можно заметить целый ряд последовательных аналогий между этим поляком и французом, а также между "Станьчиком" и "Смертью Саданапала". Оба, и Матейко, и Делакруа, стали легендарными гигантами живописи в собственных странах. Оба поначалу прогрессивные (у Делакруа это в особенности проявилось в "Свободе на баррикадах", а у Матейко в "Рейтане" и "Проповеди Скарги"), с течением лет растеряли идеалы молодости и подпорядочились идеологическому диктату правящих классов, что нашло отражение в их твор­честве. Оба, мастера автопортрета, подарили Станьчику и Сарданапалу собственные лица, поскольку оба эти произведения отражали их собственные страсти. "Станьчик", равно как и "Сарданапал", поначалу был принят очень плохо, его не оценили и не поняли. Общество Друзей Искусств в Кракове скопировало враждебное без­различие парижской Академии, и потому, прежде чем попасть как "Сарданапал" в Лувр - на почетное место в краковском Национальном Музее, ютился по частным коллекциям. Первым его обладателем, в силу розыгрыша лотереи (!), стал некий Корытко, в сырой комнате которого поврежденный уже во время перевозки холст был, как будто этого мало, поцарапан жесткой тряпкой во время уборки помещения. Впоследствии те же самые люди, которые выпустили картину на волю случая, сделают из "Станьчика" свой герб-девиз "мудрой покорнос­ти по отношению к завоевателю".

Ян Матейко, отечественный мастер истории, написанной кистью для оживления и подкрепления сер­дец, иллюстрировал то, что Крашевский живописал пером. Продолжатель дела этого героического дуэта, Сен­кевич, скажет, уже по уходу обоих в страну вечного счастья и некончающихся польских побед: "Мы недоста­точно осознаем, что Крашевский с Матейко были для нас тем, чем драмы Шекспира для англичан, с той лишь разницей, что Польша XIX века гораздо сильнее нуждалась в Матейко и Крашевском, чем Англия XVII века в драмах о Генрихах и войне Роз". Это особое сравнение не слишком повредило Шекспиру, во всяком случае, не настолько, насколько желал автор тех слов, которые - и для нас это самое важное - отдают справедливость Ма­тейко.

Он был гениальным герольдом блестящей, карнавальной польскости, лучшим, чем был художником, что вовсе не означает, что художником был банальным. Мне не хочется анализировать этого. Техника кисти и все остальное не интересует меня в наибольшей степени. Но я знаю одно: а именно то, что нынешние рьяные критики "кичей" Матейко, в особенности же художники, тем более "авангардные", наложили бы в штаны от усилий нарисовать так как он лошадь или человека. Немногие из них имели сил на признание, как то, что вы­рвалось в Захете (картинная галерея в Варшаве - прим.перев.) у талантливого художника периода Молодой Польши Казимера Сихульского: что в сравнении с творчеством Матейко все его работы "годятся лишь для того, чтобы разбить их на заднице!"