Музыкофилия - [166]

«Он по лицу мамы может сказать, как она себя чувствует, – писала она мне в письме, – и какое у нее настроение. То, как он читает чувства людей, общаясь с ними, находится за пределами всякой мимикрии».

Вуди уставал от вопросов, на которые не мог дать ответ (например, «Можете ли вы это прочесть?» или «Где вы родились?»), и поэтому я попросил его спеть. Мэри Эллен говорила мне, что, сколько она себя помнит, вся семья – Вуди, Розмари и три дочери – пела хором. Пение всегда было сердцевиной их семейной жизни. Когда Вуди вошел в комнату, он насвистывал «Где-то над радугой», и я попросил спеть эту песню. Розмари и Мэри Эллен присоединились, и они вместе запели, запели очень красиво, внося каждый свою лепту в общую гармонию. Когда Вуди пел, на его лице отражались сильные чувства и эмоции, поза говорила о том, что он привык петь в хоре, он периодически смотрел на жену и дочь, ждал, когда они закончат свои партии, и т. д. Так он вел себя все время, пока они пели, независимо от того, какой была очередная песня – веселой, джазовой, лирической, романтической или печальной.

Мэри Эллен принесла с собой компакт-диск с записями Вуди, сделанными много лет назад с группой «Граньонз», и, когда включили запись, Вуди принялся красиво подпевать. Его музыкальность, во всяком случае исполнительская, сохранилась в полном объеме, как воспитанность и сдержанность. Но мне снова показалось, что это – всего лишь имитация, мимикрия, действо, показывающее смысл и чувства, которых больше нет. Определенно, Вуди выглядел более «презентабельно», когда пел, чем во все остальные моменты. Я спросил Розмари, чувствует ли она, что человек, которого она знает и любит вот уже пятьдесят пять лет, ощущает и понимает то, что поет. Она ответила: «Думаю, что, вероятно, да». Розмари выглядит сильно утомленной, так как ей приходится практически все время ухаживать за мужем, проходя, дюйм за дюймом, путь его фактической потери, по мере того как он утрачивает то, что всегда составляло его «я». Но она не так сильно чувствует свое фактическое вдовство, не так печалится, когда они вместе поют. В такие моменты он кажется таким живым, таким прежним, что, когда через несколько минут он начисто забывает, что пел (или мог петь), она испытывает настоящее потрясение.

Зная о мощной музыкальной памяти отца, Мэри Эллен спросила меня в письме: «Почему бы нам не испробовать музыку для того, чтобы раскрыть его… спеть ему список покупок, рассказать в песне ему о нем самом?» Я ответил, что едва ли это сработает.

Впрочем, Мэри Эллен убедилась в этом и сама. «Почему бы нам не рассказать ему в песне историю его жизни? – записала она в своем дневнике в 2005 году. – Почему не напеть ему дорогу из одной комнаты в другую? Я пробовала, но это не работает». У меня у самого были такие мысли в отношении Грега, музыкального человека, страдавшего тяжелой амнезией, которого я наблюдал много лет назад. Описывая его в «Нью-йоркском книжном обозрении», я отметил:

«Легко показать, что в песню можно вложить какую-то простую информацию; таким образом мы могли бы каждый день сообщать Грегу текущую дату в форме мелодичного речитатива. Идея заключается в том, что он запомнит это сообщение, и, когда его спросят, какое сегодня число, он без всякого речитатива ответит. Но что означает сказать: «Сегодня 19 декабря 1991 года» для человека, погруженного на дно глубочайшей амнезии, утратившего чувство времени и истории, живущего от момента до момента в вечном заточении? «Знание даты» бессмысленно в такой ситуации. Можно ли, однако, с помощью взывающей к памяти музыки, используя песни со специально написанными словами, песни, сообщающие нечто важное и ценное о больном и окружающем его мире, добиться какого-то более устойчивого и глубокого результата? Дать Грегу не только «факты», но внушить ему чувство времени и истории, чувство соотнесенности (а не простого существования) событий, дать ему систему отсчета (пусть даже искусственную) для мышления? Конни Томайно и я работаем сейчас над этими вопросами и надеемся в следующем году дать на них ответ».

Действительно, в 1995 году, когда был переиздан в книжном варианте «Последний хиппи» (главой в «Антропологе на Марсе»), мы получили ответ, и он оказался достоверно отрицательным. Не существует и, вероятно, не может существовать непосредственного перевода процедурной памяти в память эксплицитную или в пригодное для использования знание.

Но несмотря на то что пение не может быть использовано как своего рода черный ход к эксплицитной памяти для таких страдающих амнезией больных, как Вуди или Грег, тем не менее сам факт пения остается для них очень важным сам по себе. Мгновенное, преходящее воспоминание о том, что он может петь, ободряет и воодушевляет Вуди, как и должно воодушевлять любое умение или мастерство. Пение стимулирует его чувства, его воображение, его чувство юмора и творческие способности, чувство идентичности личности; стимулирует так, как не может стимулировать никакое иное средство. Пение оживляет его, успокаивает, обостряет его внимание и вовлекает его в деятельность. Пение возвращает ему его самого, и, что тоже немаловажно, оно чарует других, возбуждает их удивление и восхищение – реакции все более и более важные для того, кто в моменты просветления болезненно ощущает трагичность своего положения и говорит, что сломлен изнутри.