Музыка тишины - [2]

Она продолжает говорить с тосканским акцентом, сопровождая свою речь бурной и возбужденной жестикуляцией:

«Однажды утром, в Турине, иду я, держа ребенка за руку, по одному из центральных проспектов в поисках трамвайной остановки. Останавливаюсь на первой попавшейся и на мгновение отвлекаюсь, чтобы взглянуть на витрину магазина; обернувшись, понимаю, что кровь стынет в жилах: ребенка нет. В отчаянии я озираюсь по сторонам… его нет. Зову его: тишина! Не знаю, что вдруг заставило меня поднять взгляд, – видно, я уж не знала, куда смотреть, – и что же я вижу: он наверху! Взобрался на самую верхушку столба со знаком трамвайной остановки…»

«Погодите! Это еще не все! – продолжает она, прерывая изумленные восклицания собеседника. – У него с самого начала не было никакого аппетита, и я вынуждена была повсюду бегать за ним с кастрюлей в руке, чтобы засунуть ему в рот хотя бы ложку супа… Повсюду: за трактором, за мотороллером – везде!»

Если собеседник проявляет интерес к ее рассказу, тогда синьора Эди, заметно польщенная, без устали расцвечивает свой монолог множеством деталей, порой не слишком полезных с точки зрения экономии времени и не всегда правдоподобных, учитывая ее чрезмерную и ненасытную любовь ко всему яркому и парадоксальному.

В этом смысле мне вспоминается изумление и искреннее потрясение одной пожилой дамы, которой мать рассказывала о тяжелом детстве маленького Амоса. «Ему было всего несколько месяцев, – без устали продолжала она, – когда мы заметили, что он страдает от сильной боли в глазах. У него были такие красивые голубые глаза… Вскоре мы узнали вещь, которая подействовала на нас как ледяной душ: врачи нашли у ребенка врожденную двустороннюю глаукому, злокачественное образование, которое приводит к полной потере зрения. Мы начали бегать от одного доктора к другому, от традиционных специалистов к всевозможным целителям, и я нисколько не стыжусь того, что пыталась достичь чего-то и такими способами. Наш скорбный путь привел нас в Турин, к светилу медицины – профессору Галленге. В этой больнице мы провели несколько недель: ребенка надо было срочно оперировать, чтобы попытаться спасти хотя бы остатки зрения. Мы приехали туда, изнуренные долгим путешествием, полные страха и неуверенности, раздавленные собственным бессилием перед лицом несправедливой судьбы, обрушившейся на бедное, беззащитное создание… Муж должен был уехать на следующее утро, а я оставалась с ребенком. Профессор отнесся к нам с пониманием: предоставил палату с двумя кроватями, так что я быстро смогла наладить отношения с медицинским персоналом, что оказалось весьма полезным, в особенности в последующие годы, когда резвость сынишки стала поистине безудержной. Мне даже разрешили принести самокат, чтобы ребенок немного развлекся».

Неожиданно пожилая слушательница, заметно растроганная рассказом, прервала ее восклицанием: «Синьора, вы даже не представляете себе, как я вас понимаю! Простите меня за любопытство: ребенок долго страдал от этих сильных болей в глазах?»

«О, моя дорогая, знали бы вы… Нам не удавалось его успокоить! Однажды утром, после чудовищной ночи, проведенной в тщетных поисках лекарств, малыш внезапно замолкает. То, что испытываешь в такой момент, словами не описать: это своего рода благодарность ко всем и вся, благость неожиданного затишья среди страшной бури… Я силюсь понять причину этого внезапного покоя и с жаром надеюсь, что таковая существует и я смогу догадаться, в чем она заключается. Я наблюдаю, размышляю, думаю обо всем, но не могу прийти ни к какому заключению. Вдруг я вижу, как ребенок поворачивается на бочок и нажимает пальчиками на стенку, возле которой стоит его кроватка. Проходит немного времени, и я замечаю, как тихо стало в комнате. И тут вдруг ребенок снова начинает плакать. Что же случилось? Что произошло? Может статься, эта внезапная тишина встревожила моего сына? Меня опять охватывает тревога, но вскоре малыш вновь успокаивается. Как и незадолго до этого, он продолжает давить пальчиками на стенку. Несмотря на переполняющее меня напряжение, я начинаю прислушиваться, и из соседней палаты до меня доносится музыка. Я замираю, вся во внимании: это незнакомая мелодия, возможно, классическая или, как ее еще называют, камерная музыка… Я не могу понять, я в этом не разбираюсь… Но тем не менее чувствую, что именно от этих звуков и зависит спокойствие моего малыша. Эта маленькая надежда принесла мне большую радость, такую же огромную, как и мои страдания, радость, какую я, наверное, больше никогда не испытывала, которую получаешь как награду за сильную боль. Я бросилась к соседской двери и без колебания постучалась. Голос, пригласивший меня войти, принадлежал человеку, говорившему с иностранным акцентом. Я набралась смелости, вошла на цыпочках и увидела пациента, сидящего на постели, откинувшись на подушки, удобно разложенные под его широкой спиной. Помню его мускулистые и натруженные руки, руки рабочего человека; помню его открытое, улыбающееся лицо, глаза, скрытые под бинтами. Это был русский рабочий: из-за несчастного случая на работе он едва не ослеп. Маленького проигрывателя было достаточно, чтобы он чувствовал себя счастливым. У меня горло перехватило от глубокого волнения.