Музыка грязи - [109]

Фокс поднимается на четвереньки, но не может двигаться. Это Джим Бакридж. Они кажутся его больному взору такими настоящими, такими отчетливыми; они идут к лодке. Фокс заставляет себя встать. Лодка поднимает нос над водой. Он бросается вперед, вниз по склону, но они ушли за мыс. Он прорывается через пырей. Рюкзак соскальзывает и тормозит его. Когда он добегает, длинный белый хвост их кильватерной струи уже плещет в скалы у его ног.

* * *

В эфире аборигены, живущие друг от друга на расстоянии сотен километров, делали приготовления к поездкам и расспрашивали об отдельных личностях. Их разговор был медлительным, со множеством повторов, бесцельным, и у них были высокие голоса. Были и долгие минуты молчания. В конце одного разговора пришли новости из Кунунарры, что самолет до залива Коронации будет утром. Возможно. Наверняка. Рыжий Хоппер выключил радио и открыл пиво.

– Похоже, остатки, – сказал он.

– Ну и отлично, – отвечала Джорджи.

Проводник начал смеяться.

– Что? – спросила она.

– Эта барра была на двадцать кило, как пить дать, или я полный урод.

– Ты сказал, – пробормотал Джим.

– Пятьдесят, мать их так, фунтов ведроголовой.

– Она была прелесть, – заключила она.

– Джорджи, она была не прелесть, а лошадь!

– Просто рыба, – сказал Джим. – И она сорвалась.

– Да ты бы за такую не пожалел левое яйцо, – сказал Рыжий. – Приятель, да и я бы не пожалел своего левого яйца, беда только в том, что я его уже один раз не пожалел.

Джорджи не расстроилась из-за потери рыбы, на самом деле она была только рада этому. Чем-то подобным хотелось делиться. Весь остаток жизни тебе нужен будет кто-то, с кем можно будет об этом вспомнить, и ничего не произойдет, разве что бровь удивленно подымется. Эта штука сияла на солнце, как соединяющий людей мостик.

Мужчины напились.

Джорджи подумала о кассете, которую оставила под защитой архипелага. Это был сборник, который он сам составил, разные блюзмены, молодые и старые. Миссисипи Фред Макдауэлл, Сон Хаус, Рай Кудер, Бонни Райт, Дейв Хоул, Кеб Мо, Бен Харпер, Келли Джо Фелпс. Все в хнычущем запильном стиле, который она начинала любить. Чем больше Джорджи слушала, тем больше убеждалась, что это самое близкое к человеческому голосу звучание, какое только доступно инструменту. Не так блестяще, как скрипка, но и не так печально-богато, как виолончель. Ни грации, ни мелодичности. Это было так же грубо и просто, как голос плачущего ребенка.

Увидит ли он? Поймет ли?

Встала луна – как надкусанное печенье.

Она проснулась от звука, с которым Джим свалился в свой спальник. Он был в стельку.

– Вся твоя проблема в том, что ты не можешь выждать, – сказал он. – Даже с чертовой рыбиной – и то сорвалось. Никогда ты не могла выбрать момент, Джорджи, никогда. Это, наверное, женское.

– Наверное. Отсохни, а, Джим?

Он начал храпеть, выставив ноги наружу и не застегнув противомоскитную сетку.

* * *

Фокс пьет у своего ручейка, пока не начинает лопаться, и потом просто катается в слабом потоке. Он знает, что они были здесь. Кто-то спихнул с места весь мусор. Ему все равно. Она здесь. Это она.

С сеткой он пробирается между влюбчивыми баобабами и пару раз вяло закидывает. На самом исходе прилива он наполняет котелок мерлангами. Он выдергивает пучки пырея и раскладывает их на усаженной ракушками скале у края своей бухточки, и, когда он поджигает их, трава хрустит и вспыхивает. Когда Фокс подбрасывает на огонь еще несколько веток, устрицы начинают нагреваться, дергаться и разевают рты. Пламя гаснет, и он сдувает уголья в грязь и ссасывает мясо прямо со скалы.

У ручья он жарит мерлангов и кефаль. Он очищает свой последний апельсин и вкушает каждую дольку.

Фокс успокаивает сожженные солнцем руки и ноги оливковым маслом, втирает его в губы.

Книга – это Справочник – определитель птиц Австралии. Слишком мало, слишком поздно. Он пролистывает ходулочников, ржанок, перевозчиков, узнает роскошную северную розеллу и браминового коршуна, серых австралийских журавлей и крачек. Но над совами останавливается: сова Руфуса, масочная, которая встречается реже, травяная сова и лающая сова, которая иногда по ночам кричит на него. Эти огромные, призрачные лица наблюдают за ним. Эти глаза, похожие на уши. Они напоминают тебе о доме, где все спят, о ночах, наполненных уханьем сов, о холодных, пронизывающе-холодных зимних ночах.

Теперь Фокс чувствует, что она там. Он знает, что она настоящая. Ему придется выйти, потому что каждое жалкое деревце и черепаха, каждая птица, каждый зверь в конце концов обернется ею, если он останется.

Спускается тьма. Воздух дрожит. Он смазывает глаза и чувствует звук в горле. Чувствует все живое, каждое прохладное и теплое очертание, которое прижимается к нему. По его коже ползет то, что было, и то, что будет. Они висят в ровной ноте его песни, в его спутанных волосах, в масле на щеках, и когда Фокс открывает глаза, куница стоит прямо рядом с ним на скале. Ее черные глазки сияют, и на румяном мехе – мазки лунного света, даже когда она ускользает в трещину, чтобы наблюдать за Фоксом оттуда. Он чувствует себя внутри себя. Ничего от него не осталось больше, как только чувство сияющего присутствия. Это ощущение мира. Он знает, что живет, и мир живет в нем. И для него, и рядом с ним. Из-за, и вопреки, и несмотря на него. Бриз шевелит ветви инжира. Скала проглатывает куницу. Он поет. Он спет.